Беречь, что имеем…
МНОГИЕ ГОДЫ БОЛЬНЫЕ с митральным пороком сердца, причем в четвертой или пятой стадии, были в центре внимания нашей клиники.
Подготовка таких больных к операции, как уже рассказывалось, требовала долгих месяцев самого тщательного ухода и квалифицированного лечения. А после операции, в силу разных осложнений, забот с ними было не меньше. Чтобы твердо поставить подобного больного на ноги, дать ему жизнь и освободить от страдания, нужно иметь громадное терпение и время.
Однако не каждый хирург может позволить себе такое: держать больных, не выписывая из клиники и не оперируя, по нескольку месяцев. Ведь он находится под неослабным контролем медицинских администраторов, которые, к горькому сожалению, за цифрами отчета порой перестают видеть людей и их нужды. Они начинают нажимать на хирурга, обвинять его в своеволии, требовать выполнения среднего койко-дня... Хирургу и так тяжко, он в постоянном нервном напряжении — ведь у этих больных в любой час дня и ночи могут возникнуть осложнения, которые потребуют немедленной операции или многочасовой борьбы за жизнь, а тут эти нападки! Как будто бы не несчастный, по сути обреченный человек, занимает койку в палате, а он сам, хирург! Упрекают его.
Кроме того, сама хирургическая работа с этими больными часто не дает врачу удовлетворения из-за слабых результатов... У такого больного после длительного кислородного голодания наступают изменения в мышце сердца и в некоторых других органах. Операция сделана, с невероятными трудностями отверстие расширено, но у человека остаются почти те же явления сердечной недостаточности, что и до операции! И все потому, что сама мышца сердца пришла в негодность...
Можно было понять, почему большинство хирургов, которые занимались проблемой оперативного лечения митрального стеноза, отказывались от тяжелых больных. Работа затрачивалась огромная, применялись героические усилия, чтобы человека вылечить, а в итоге удавалось спасти лишь небольшой процент таких больных, да и то часть их ненадолго. А тут к тому же отсутствие понимания и поддержки со стороны администрации!
Хорошо еще, что союзным и республиканским министерствами руководили люди с государственным умом, такие, как Е. И. Смирнов, С. В. Курашов, Н. А. Виноградов, В. В. Трофимов, которые шли навстречу новаторам, поддерживали наши начинания. Ни один из них, кстати заметить, не использовал своего служебного положения, чтобы в ущерб другим оборудовать как нельзя лучше свою клинику, чтобы самому объездить весь мир... Они прежде всего стремились создать благоприятные условия каждому из активно работающих специалистов — всем нам! Они заботились о развитии научного обмена между учеными разных стран, и это в немалой степени способствовало тому, что в сравнительно короткий срок успехи нашей торакальной хирургии получили широкую известность.
Характерной особенностью русских ученых, поставленных на высшую административную должность, всегда являлась их скромность, глубокая внутренняя культура. Чем большими правами наделен такой ученый, тем скромнее он себя ведет. Это настолько вошло в традиции русской медицины, что всякого рода отклонения вызывают недоумение медиков.
Не так давно в кулуарах съезда одного общества участники его немало потешались над тем, как председатель, являвшийся одновременно и администратором, делая отчетный доклад о деятельности всего общества, в отделе достижений своей специальности свое учреждение, себя и своих сотрудников упомянул 23 раза. Все единодушно пришли к заключению, что этот человек от скромности не умрет.
1950 год... Меня несколько месяцев назад избрали заведующим кафедрой 1-го Ленинградского медицинского института. Звонок из министерства: просят приехать, имея на руках доклад по хирургии легких.
Только появился в знакомом здании, министр Ефим Иванович Смирнов принял сразу же. Приятно было слышать, с каким знанием министр говорил о моей работе, подчеркивая при этом, как она важна и какие надежды возлагаются на меня, как на ученого... Я узнал, что должен поехать в Италию для ознакомления с тем хорошим и новым, что достигнуто в развитии грудной хирургии итальянскими специалистами, в частности профессорами Долиотти и Вальдони. Вместе со мной поедет профессор Павел Евгеньевич Лукомский. Напутствуя, Ефим Иванович давал полезные советы, говорил, что если в ходе поездки возникнут какие-либо затруднения, нужно, не стесняясь, звонить сюда, в министерство. Поддержка будет оказана. Всю заботу о нашем путешествии он возлагал на своего первого заместителя Александра Николаевича Шабанова...
И действительно, Александр Николаевич сделал все, чтобы наша научная поездка за границу прошла как нельзя лучше, принесла пользу делу.
Конечно же, это памятно, и можно лишь желать, чтобы всегда был такой стиль работы с научными кадрами, чтобы в министерстве умели видеть далеко и были бы осведомлены о том, кто что делает, чем кому можно помочь...
Мы, хирурги того времени, нередко спорили между собой: не лучше было бы, если бы руководителем Министерства здравоохранения был тот или иной узкий специалист? Скажем, крупный ученый-терапевт, хирург или представитель другой специальности? Спорить спорили, однако на этот вопрос, по-видимому, нельзя дать определенного ответа. Все зависит от личности, от масштаба мышления человека. Если он мудрого незаурядного ума и совестлив (в большом значении этого слова!), при нем гармонично будут развиваться все разделы. Ведь мы знали, как тягостно бывает, когда администратором даже среднего звена становится специалист, влюбленный в себя, который хочет быть первым или, что еще хуже, единственным в какой-то области знания. Под руководством такого человека будет процветать в основном лишь подведомственное ему лично учреждение. А чтобы кто-то, не дай бог, не превзошел его, он, не будучи в состоянии сам подняться до высокого уровня, станет глушить и угнетать каждого соперника, лишь бы действительно выглядеть первым!
Так же удручающе действует на медиков и на развитие науки в целом тот факт, если во главе учреждений становятся безграмотные в медицинском отношении администраторы, без которых, к сожалению, мы почему-то еще не научились обходиться...
Русская медицина может гордиться, что сам социалистический строй, мудрые мероприятия партии и правительства создали все условия для ее развития и процветания. Наши достижения тут общеизвестны, признаны всем миром.
В работе хирурга трудности заложены не только в сложности самой операции, но и в том еще, что лечение больных требует больших затрат на дорогостоящие лекарства, Когда больных один-два на хирургическое отделение — это не так заметно. Но если их много — половина или даже больше, как бывало у нас в клинике, — затраты ложатся тяжелым бременем и на отделение, и на всю больницу в целом. Сразу же назревает конфликт между хирургом и главным врачом.
Если в лечебном учреждении главным врачом работает, как подразумевает само название должности, наиболее обрадованный, знающий и авторитетный клиницист, разбирающийся в вопросах лечения не только не хуже, но и лучше многих специалистов, он, конечно, найдет возможность и изыщет средства, чтобы помочь развитию нового, прогрессивного начинания. И мы помним немало таких плавных врачей, чью подвижническую деятельность можно назвать образцовой. Такими в свое время были Г. Ф. Ланг, Ю. Ю. Джанелидзе, А. А. Нечаев. По стилю работы, по эрудиции и клиническому подходу к решению административных вопросов близко к ним стоял П. К. Булатов, много лет работавший главным врачом больницы имени Эрисмана. Много и сейчас подобных энтузиастов. Однако порой можно видеть и другое, когда эту должность занимают лица, которые сами давно перестали быть врачами. Освободив себя от прямой ответственности за судьбу больных, они волей-неволей теряют ту мягкость, гуманность и бережное отношение к заболевшему человеку, без чего врач становится просто чиновником, для которого главное — бумажки, цифры, проценты, бесстрастные показатели разграфленных ведомостей... И если чиновник-бюрократ нежелателен и даже опасен на любом месте, в медицине он нетерпим совершенно!
Хирургу, которому доверяют жизнь сотен людей, почему-то не могут доверить разумного права принимать тех больных, которых ему же предстоит спасать. Тут — принять или не принять — решает тот, кто порой ничего не понимает в болезни пациента, не знает, как делать операцию, руководствуется лишь инструкцией, да еще по-своему, по-бюрократически читает ее.
В одной крупной больнице был хороший главный врач — клиницист, понимавший нужды клиники, ставивший интересы больных, как и положено, на первое место. Внезапно сорокапятилетним он скончался. Это была большая потеря и для коллектива больницы, и для медицины вообще... Год там жили без главного врача, полагая, что если долго подбирают человека на эту должность, то хотят найти достойную замену. И каково же было удивление всех, когда в качестве главного появился Владимир Абрамович Крамолов, человек малой квалификации, с невысокими моральными устоями, не имеющий понятия о благородстве — столь важном свойстве врача. Он не был хорошим специалистом ни в одной области: немного занимался хирургией, немного — лечением ожогов, любил бывать на подхвате у какого-либо крупного администратора. И вдруг стал главным врачом большой больницы!
Поскольку он не обладал достаточной клинической подготовкой, высокой внутренней культурой, беспокойство врачей, их переживания за тяжелых больных ему были чужды и непонятны. На просьбу хирурга заменить оборудование для разработки новой проблемы, на одного-двух человек увеличить штат, он ответил: «Вы не можете без этого делать больших операций? А зачем их делать! И койко-день будет хороший и экономия по всем статьям!» Тогда хирург спросил: «А что же будут делать больные с болезнями сердца и легких? Их куда?!» На это Крамолов во всеуслышанье заявил: «За всех больных я не собираюсь сам болеть. Здоровья не хватит!»
Когда же, днями позже, хирург заметил ему, что в нынешних условиях вообще оперировать невозможно, Крамолов предостерег: «Если еще раз так скажете, мы совсем запретим вам оперировать тяжелых больных, пока не будут созданы соответствующие условия. Раз нет условий, не оперируйте! Я не настаиваю, между прочим... Ждите, когда эти условия у вас будут!»
Не подумайте, что здесь автор в плену художественной фантазии. Нет, Крамолов, к сожалению, не литературный образ, а реальный, живой субъект. Только фамилия несколько видоизменена.
К счастью, крамоловы — не везде! Даже можно сказать — они редки. Но там, где они есть, неуютно чувствуют себя и врачи и больные...
В той же клинике особенно не повезло уже немолодому, опытному хирургу. Хорошие хирургические способности сочетались в нем с огромной любовью к своему делу, и поэтому у него сразу же начались стычки с новым главврачом: ведь так много нужно было для больных, а попробуй добейся чего-нибудь у Крамолова!
Тот же, почувствовав неприязнь к хирургу, старался теперь возбудить ее в других, не стеснялся в присутствии остальных врачей, но, конечно, за спиной самого хирурга, говорить о нем таким примерно образом: «А что, он уйдет из клиники, так всем легче будет! На этом месте какой-нибудь безграмотный, бездарный фельдшер лучше, чем капризный талант!» Ему робко возражали: «Кто же тогда будет делаясь сложные операции, учить других?» Крамолов пожимал плечами: «А зачем нам это? Вам-то лично лауреатской медали все равно не дадут, чего переживаете? Не о чужом дяде думайте, о себе!» Когда же ему оказали, что хирург настойчив, не отступится, добьется, чтобы хирургическое отделение привели в надлежащий вид, главврач нашел «соломоново решение»: «А мы, пожалуй, препятствовать этому не станем. Поставим отделение на ремонт и будем ремонтировать четыре года! И договоримся с кем надо: пусть он даже все это время зарплату получает, а оперировать не дадим...»
И понятно, что крамоловы особенно резко нападают на тех, в ком заметны проявления способностей и самостоятельности. Вспомним хотя бы нашего гениального Пирогова Николая Ивановича. В каких только грехах его не обвиняли, чего ему не приписывали!
Гонение на талантливых людей, к сожалению, было во все века и во всех странах, но почему-то история этих трагедий ничему не учит людей. Говоря о драме Галена, Юрий Герман пишет в книге «Я отвечаю за все»: «Разумеется, если бы он был на две трети менее даровит, то жизнь его сложилась бы куда благополучнее для него самого... Но именно его гений объединил против него всех бездарных сукиных сынов той эпохи. Ничто так не объединяет сволочь, как появление истинного таланта, грозящего своим существованием их благополучию...»
И дальше:
«Ведь завистники и клеветники, подхалимы и бездарности добились-таки изгнания Галена из Рима... А историки талдычат... что у него был «строптивый и тяжелый характер»...
...Те же самые объединенные бездарности добились того, что Гарвея объявили сумасшедшим...
...А Пастер? Банда карикатуристов и журналистов долгое время кормилась, глумясь над микробами Пастера! А он ведь читал газеты каждый день. И, конечно, Пастер сделал бы куда больше, сохрани он ту энергию, которая требовалась на борьбу с современными ему мракобесами, для дела...»
Правда, настоящего хирурга, даже когда его лишают привычных рабочих условий, невозможно оторвать от дела, без которого он не мыслит жизни. Он все равно найдет возможность в скромной обстановке работать с прежним упорством, отдавая знания, талант и любовь народу. Это, например, убедительно и наглядно доказал великий хирург нашего времени Сергей Сергеевич Юдин. Поставленный в невероятно трудные условия, лишенный, по сути, всего, что имел до этого, он продолжал упорно трудиться, создал творения, которые восхищают нас, хирургов, и которые стали ему долговечным памятником...
Огромного нервного напряжения стоит хирургу каждая операция, особенно сложная. У меня и, как видно, у других хирургов нередко случавшиеся во время операции осложнения зависели от неблагоприятных воздействий внешних факторов... Нервы хирурга надо щадить! Это в интересах больного человека.
Если же вернуться к началу разговора о должности главного врача в больнице, тут двух мнений быть не может. Главным врачом лечебного учреждения обязательно должен быть наиболее опытный, наиболее авторитетный и знающий врач-клиницист.
Хирурги всегда были в первых рядах ученых –медиков. Им, в силу самой их профессии, присущи стремление к разгадке тайн человеческого организма, быстрая ориентация, решительность, смелость и доброе сердце. Но и у хирургов, само собой, разные характеры. Одни более уравновешены, другие, что называется, безудержны в своем стремлении сделать все возможное и невозможное для больного… Не знаю даже, что и лучше.
Я много раз давал себе слово не брать тяжелых больных на операцию! Но всякий раз как-то получалось, что не выдерживал слез, просьб и соглашался! И скажу, далеко не всегда это было оправданно. Однако совесть чиста: я спешил помочь страдающему человеку и все свое умение, всю энергию свою и всего коллектива клиники старался направлять на то, чтобы научиться оказывать помощь самым, казалось бы, безнадежным больным… и эта, поначалу неравная борьба с тяжелым недугом, борьба, продолжавшаяся долгие годы, приносившая нам немало горьких разочарований, в конце концов давала блестящие плоды.
При лечении больных с митральными пороками сердца мы также добились, что эти, еще вчера считавшиеся обреченными люди стали переносить тяжелую операцию и возвращаться к жизни. Причем в нескольких случаях получили такие разительные, неожиданные для нас самих результаты, которые не только больными, но и врачами других клиник рассматривались чуть ли не как чудо!
Поэтому с полным правом могли сказать себе и другим, что решили еще одну чрезвычайно сложную проблему.
Но на все это ушло почти двадцать лет. Да каких!..
Учитывая, что подобный опыт был в какой-то мере успешен, мы решили обобщить его в монографии, посвященной осложнениям при внутригрудных операциях, опубликованной в соавторстве с моими многолетними сотрудниками В. П. Пуглеевой и А. М. Яковлевой в 1967 г., под названием «Осложнения при внутригрудных операциях». Опубликованием этой книги мы делились опытом своей работы над труднейшими разделами современной медицины и хирургии, добыли секреты одного из труднейших разделов современной медицины.
И хирурги встретили монографию как книгу, не только желанную, но и долгожданную, так как подобных монографий не было ни у нас, ни за рубежом...
А мы в клинике уже находились в новом, очередном поиске. Начали работу по изучению недостаточности митрального и аортального клапанов. Здесь тоже таилось немало загадок, уже давно волновавших хирургов, и меня в том числе.
В чем тут дело, какова сущность заболевания?
Оно возникает, когда под влиянием инфекции происходит не срастание, как при стенозе, а разрушение створок клапана. Клапан не закрывается, когда нужно, что и приводит к недостаточности сердечной деятельности.
Такие больные столь же (если не больше!)несчастны, как и те, у которых митральный стеноз последней стадии.
Тут мне вспоминается следующая история, драматичная в своей основе и трогательная.
Как-то к нам в клинику приехала из Москвы студентка Клара М.
- Я прошу вас, профессор, - сказала она, - взять у меня сердце и пересадить его Розе, которая страдает неизлечимым пороком…
Заявлено это было так решительно и одновременно спокойно, что я невольно поразился и мужеству девушки, и чистоте и глубине ее любви к больной сестре.
Я постарался объяснить Кларе, что ее благоприятный поступок – не выход из положения. У хирурга нет ни морального, ни юридического права лишать жизни одного человека ради спасения другого. К тому же подобные операции вообще пока неосуществимы: забудьте об этом и лучше привезите Розу к нам в клинику, посмотрим ее.
Розе было двадцать пять, она тоже, пока была здорова, училась в одном из московских вузов. Сестры удивительно похожи друг на друга, как близнецы. Когда обследовали Розу, стало ясно: недостаточность митрального и аортального клапанов. Заменить их на искусственные – только в этом заключалось спасение больной. Но в то время о таком могли лишь мечтать!
Долго лечили Розу у себя в клинике, но не сумели даже заметно улучшить ее состояние. Убедившись, что большего сделать нельзя, что в данное время нигде ей радикально помочь не могут, мы вынуждены были выписать Розу домой. Не видеть бы тех слез, что были у Клары, когда она приехала за сестрой!
За судьбой этих девушек мы следили, надеялись, что придумаем что-нибудь, вызовем Розу в клинику. Но не успели ничего сделать. С год еще Роза помучилась и умерла от нарастающей сердечной недостаточности. Клара ужасно горевала, не подозревая, что ждет впереди ее саму… а судьба ее оказалась не менее трагичной, чем у сестры. У нее вскоре начался какой-то неясный воспалительный процесс в брюшной полости, ее целую неделю лечили, пока в конце концов не догадались прооперировать. Тогда и выяснилось, что у нее кишечная непроходимость с омертвением стенки кишки. Операция была проведена с большим опозданием и не спасло девушку…
Пожалуй, встреча с этими сестрами, смерть Розы, когда я особенно остро почувствовал свое бессилие помочь таким больным, увидел их полную обреченность, ускорили мое желание усиленно заняться этой проблемой. Не желание, тут, вернее, была потребность, веление…
При стенозе основная сложность заключалась в тяжелом состоянии больного. Сама операция, когда освоишь ее, за исключением отдельных случаев, технически не была очень сложной. Надо ввести в сердце палец, голый или оснащенный специальным ножом, и рассечь комиссуры… А при недостаточности клапана наряду с теми же заботами, касающимися тяжести положения больного, прибавляется еще и крайне сложная методика самой операции. Тут надо оперировать, только открыв сердце. А это значит – обязательно с аппаратом искусственного кровообращения. И мало того. Чтобы исправить недостаточность, нужно производить длительные реконструктивные действия внутри сердца. А такое в ту пору, учитывая сравнительно слабо отработанные аппараты, малую гарантию их надежности, сопровождалось частыми опасными осложнениями…
В это время в клинику поступила девушка с пороком сердца – Нина Калиничева.
- Направлена к нам с подозрением на стеноз, - объяснил мне Валерий Николаевич Зубцовский, - а все данные за недостаточность. И снимки, и контрастное исследование…
Валерий Николаевич- хороший хирург, внимательный, заботливый врач, один из тех, кого можно считать человеком долга или, как мы порой говорим, обязательным человеком. Если ему что поручаешь, можешь быть уверенным, что все сделает четко и с душой. Закончив аспирантуру, он защитил диссертацию по диагностике рака легкого. Затем взялся за более трудную тему – хирургическое лечение недостаточности митрального клапана – и великолепно справился с ней, стал доктором наук. В клинике ни одного больного с недостаточностью клапана не готовили к операции, не посоветовавшись с ним.
- Что будем делать с больной? – спрашивает Валерий Николаевич. – Как раз тот случай, когда она настаивает на операции во что бы то ни стало… Пытался убедить, чтоб подождала, не слушает!
-Хорошо. Я подробно расспрошу ее сам, а после этого будем решать вопрос.
На другой день ко мне в кабинет зашла миловидная, стройная и высокая девушка с очень выразительными серыми глазами. Вместе с ней был молодой человек, попросивший разрешения присутствовать при беседе. Отрекомендовался кратко: Володя. Вначале девушка смущалась, говорила скованно, но мало помалу я узнал следующее…
Нина Калиничева – студентка вечернего отделения текстильного института и работница фабрики «Волокно». Однажды, катаясь на лыжах за городом, промочила ноги. А было морозно и ветрено, электричка почему-то запаздывала, пришлось долго стоять на продуваемом со всех сторон перроне. После этого Нина несколько дней пролежала с высокой температурой, да и на работу вышла, когда температура еще держалась на делении 37 градусов. Казалось ей, что слабости лучше не поддаваться. Не в постели, а в цехе она скорее пройдет. А в воскресенье вечером пришел Володя, пригласил в кино. Она еле дождалась конца фильма, не чаяла, как скорее вернуться домой. Пылало в жару лицо, во всем теле ощущалось недомогание, разламывало руки, ноги. Опять слегла – и теперь надолго. Высокая температура, потливость, неясные боли. «скорая» увезла в больницу, где признали острый ревматизм с поражением клапанов сердца.
Вот так сразу: еще вчера здоровый человек, спортсменка, никогда ничем не болеющая, а сегодня, по сути, инвалид…
Острый ревматический процесс, который лечили в больнице, успел разрушить ее сердечный клапан. И отныне ее больное сердце все время о себе давало знать. Нарастала отдышка, появились отеки на ногах, от чего они теперь казались тяжелыми, как будто налитые свинцом. Со страхом заметила, что растет живот. Врач, внимательно ее осмотрев, объяснил, что увеличилась печень и появилась водянка. Снова – больница, где пролежала два месяца. Покой подействовал положительно, но стоило выписаться, начать ходить – все неприятные признаки болезни появились снова. Опять в больничную палату! И так в течении года она побывала здесь четыре раза! Наконец, после консилиума врачи объявили Нине, что их терапевтические возможности исчерпаны и они рекомендуют обратиться за помощью к хирургом. Это испугало очень, но и внесло какую-то надежду: пусть даже операция, но только бы вернуться к прежним, таким радостным, таким необыкновенно легким дням.
Все время старался находиться рядом Володя, поддерживал веру в выздоровление, был заботлив и внимателен, - и это тоже торопило Нину: она хочет быть здоровым, веселым человеком рядом с Володей! Как невыносимы уже белые стены больничных палат, этот преследующий всюду запах лекарств!
Я объяснил Нине, что такую операцию, которая нужна ей, мы еще никогда не проводили, а следовательно – риск тут огромнейший… Она не дала мне даже договорить:
- Я знаю это. Но я решилась!
И посмотрела на Володю. У того на лице была мука, кажется, боялся больше, чем она.
Так вошла в мою хирургическую жизнь больная Нина Калиничева, а вместе с ней – необходимость нового испытания… Покоя не было и не будет.
Я знал, что кое-кто уже пробовал вшивать больному клапаны, но сама конструкция их не была отработана. После сообщения об удачном вшивании клапана, как правило, быстро появлялось другое, что он уже пришел в негодность, его надо иссекать и заменять другим. Поэтому многие хирурги, будучи прекрасными техниками и имея современную аппаратуру, предпочитали делать реконструктивные операции на клапанах. Именно такую решили провести и мы, сознавая всю ее исключительную сложность и опасность…
Прошедшая курс нашего общего лечения, Нина выглядела хорошо (с учетом, конечно, ее болезни).
В день операции вся клиника – от хирургов до санитарок – была в напряженном ожидании. Знали, разумеется, и больные, что должно произойти сегодня – у них свой телеграф, свои источники информации. Когда мы шли коридорами в операционную, ходячие больные стояли вдоль стен и смотрели на нас. Как сквозь строй!
… Широко раскрыв левую половину грудной клетки, мы во всю длину рассекли перикард и, потягивая за него, подтянули к себе правые отделы сердца. На них предстояла серьезная работа. Надо было рассечь стенку правого желудочка и ввести в него сравнительно толстую полиэтиленовую трубку, закрепит ее матрасным, а затем кисетным швом… Однако стенка очень тонкая, швы легко прорываются. Приходиться все укреплять нейлоновыми пластинками. И так, помучившись, поставил трубки и в правый желудочек, и в бедренную артерию. Тем самым аппарат был подключен к больной и запущен… Теперь одновременно и параллельно работают два сердца. Это и хорошо и плохо, потому что сердце, работая, мешает хирургу проводить операцию внутри него, а искусственный аппарат, подавая кровь, все время заливает операционное поле!
Поворачиваем больную резко на правый бок, подходим к предсердию. Широко раскрываем его… Оно оказалось больших размеров. В глубине вижу утолщенные стенки клапанов. Передняя резко укорочена, сморщена. Из-за этого между створками образовалась довольно большая щель, которая зияет и не смыкается при работе клапана. Вот он, порок.
Пробую различными методами подтянуть одну и ослабить другую створку. Смыкания не получается… А уже израсходовано все допустимое тут время, я же не могу ушить щель, чтобы не сузить отверстие и тем самым не получить стеноза… Наконец, выбрав удачный вариант, наложил два восьмиобразных шва. Мне удалось укоротить удлиненную створку и несколько удлинить сморщенную. Получилось!
Теперь ушиваем предсердие. Здесь требуется большая осторожность, чтобы нечаянно не оставить в сердце малейшего пузырька воздуха. Иначе этот пузырек при работе сердца попадет в кровяное русло, и, если окажется заброшенным в сосуд головного мозга, наступит эмболия – с такими же последствиями, как и эмболия тромбов… Поэтому, ушив стенку предсердия, поворачиваем сердце верхушкой кверху и, проткнув ее толстой иглой, выпускаем пузырьки воздуха, неизвестно каким образом задержавшиеся там. Но и это не все. Уже после того, как ушили сердце и убедились, что воздуха в нем нет, протыкаем толстой иглой еще дугу аорты… А после каждого прокола – кровотечение!.. Но мы идем на это..
И тут же стали отогревать больную, поскольку за время операции температура ее тела заметно снизилась.
По-прежнему работают два сердца! Снабжение кислородом хорошее. Не ожидал, признаться, что так будет. И вообще, внутренне готовился к более нервной встряске. Но и так в предплечьях ломота, глаза устали, хочется подышать свежим воздухом…
Даю команду отключить искусственное сердце. Оно работает семьдесят семь минут!
У входа в операционную преграждает дорогу бледный как полотно Володя. Улыбаюсь ему, и вначале неуверенная, а затем радостная, во все лицо улыбка мне в ответ…
Через месяц после операции все явления сердечной недостаточности у Нины исчезли, шум в сердце не определялся. Мы выписали девушку из клиники в хорошем состоянии. Володя, ее жених, объявил нам, что приглашает всю операционную бригаду на свадьбу, которая состоится не позже, чем через месяц. Нина сияла...
Однако мы предупредили ее, что у нее может быть рецидив болезни и чтобы некоторое время она воздержалась от материнства, избегала излишних физических напряжений.
Наши опасения оправдались. Через год счастливой семейной жизни, когда Володя готовился поступить в аспирантуру, а Нина заканчивала институт, она опять стала замечать одышку и усталость. Снова появились отеки на ногах, затем начал расти живот за счёт водянки и увеличения печени. Признак сердечной недостаточности!
Едва сдав государственные экзамены, Нина приехала к нам на консультацию. В глазах уже таилось предчувствие горя. Я постарался ее успокоить, но понимал: положение серьезное! При исследовании и катетеризации был установлен выраженный стеноз с большой недостаточностью клапанов. Крайне неблагоприятное сочетание пороков!
Назначили Нине лечение, прописали режим. Все это, конечно, были полумеры, даже меньше, чем полумеры… Но что могли мы сделать? Вставить новый клапан? Эта операция еще хорошо не освоена, не приносит желаемого эффекта, поскольку нет клапана надежной конструкции. Требовалось время, и неизвестно, сколько его пройдет...
К счастью, общими усилиями сотен хирургов дело пошло скорее, чем можно было предполагать... Понадобились годы, но не десятилетия.
Вначале экспериментаторы стали создавать искусственный клапан по образу и подобию человеческого. Современный тонкий и прочный синтетический материал позволял сделать подобную конструкцию. И вшитые клапаны действовали, как я уже говорил, безукоризненно, полностью справляясь с задачей, но… недолго. Через несколько месяцев их створки, пронизанные кровью, утолщались, на них откладывалась известь – и они или становились неподвижными, или разрывались… Больные, если не погибали, вынуждены были идти на новую замену клапана… Опасно, мучительно и снова без гарантий!
Затем началось массовое увлечение вшивать больным «свиные» клапаны, то есть вырезанные у свиней и подвергнутые специальной обработке. Были созданы целые бригады для получения этих клапанов. Однако и тут ждало разочарование: та же недолговечность, ненадежность.
В конце концов наибольшее признание и распространение получил самый простой по форме и конструкции клапан из специального синтетического материала — протез в форме шарика. Мы также остановились на нем. Когда большая экспериментальная и клиническая работа в клинике по изучению вопросов охлаждения, остановки сердца и искусственных клапанов подходила к завершению, мы решились взять Нину на повторную операцию...
Всестороннее обследование больной показало, что клапан ее уже исправить нельзя, его надо иссечь и заменить искусственным — шариковым. Все это мы сказали Нине и Володе, и они на этот раз восприняли весть о необходимости операции очень тяжело. Мы дали им на размышление несколько дней. Они пришли с выражением согласия, но вид имели весьма удрученный... Да и как их было не понять: снова по канату над пропастью, снова рядом дыхание смерти... Мы и сами переживали, как никогда: дважды вскрывать сердце для работы на клапанах — далеко не обычное дело. У нас такое было впервые. Вшивание искусственного клапана сердца — это вершина хирургических возможностей. За ней идет уже пересадка сердца, о которой в то время можно было мечтать лишь в экспериментальной лаборатории!
Помимо того, что такую операцию предстояло делать впервые, она будет производиться в неблагоприятных осложненных условиях. Ведь сердце, на котором я собираюсь работать, уже один раз подвергалось операции! Каждый хирург знает, что вторично делать операцию на одном и том же органе несравненно сложнее, чем в первый раз. Здесь и образование спаек и рубцов, изменяющих состояние и цвет тканей, что затрудняет их распознавание; здесь и дополнительное кровотечение из этих же спаек; здесь и сращение с соседними органами и с грудной стенкой, а это требует иногда дополнительного времени для его отделения, что само по себе далеко на безопасно!
Тем не менее отступить, отказаться от операции я не мог. Прошло пять лет после той, первой. Если один год Нина чувствовала себя совсем здоровой, два года недомогала, то последние два была настоящей мученицей, страдала больше, чем перед первой операцией...
Надо сказать, что искусственный клапан в нашей стране в то время вшивали лишь немногие хирурги. Ни у кого из них не было большого опыта, и я не мог даже рассчитывать, что кто-нибудь из них возьмет мою больную, у которой на сердце уже была операция. Ты, Углов, делал первую, делай и вторую!
Как и в первый раз, осуществили тот же разрез и прежним способом подключили аппарат искусственного кровообращения. Затем, включив термостат, охладили тело больной до 22°. Тут нужно заметить, что после нескольких операций при глубокой гипотермии — с охлаждением до 10° — мы убедились, что всякого рода осложнения при этом встречаются значительно чаще, чем при умеренной гипотермии.
Сердце Нины, хотя и не совсем правильно, продолжало работать, что мешало нам... Решили остановить его с помощью электрического тока.
Этому тоже предшествовала большая работа многих хирургов мира, искавших наиболее простые, эффективные и безопасные методы остановки сердца! Было установлено, что, если к нему присоединить электроды от слабого электрического тока, оно сразу же перестанет сокращаться и вместо этого возникает мелкое и легкое дрожание отдельных мышечных волокон — фибрилл, отчего и само такое дрожание сердца называется фибрилляция. В функциональном отношении оно соответствует полной остановке сердца. Где фибрилляция — там смерть.
В данном случае мы так и поступили: присоединили элементы к левому предсердию и к левому желудочку и пустили ток. В эту же секунду, не запоздав ни на миг, начал работать подключенный аппарат. Он как бы подхватил работу сердца и стал ритмично, как и оно, нагнетать кровь по всем органам!
В аппарате пять-шесть литров. От многих доноров. Эта кровь должна быть совершенно тождественной той, что у больной. Ее взяли от двадцати человек, а проверили и испытали для этого не менее пятидесяти! Тоже большая работа, которая проводится целой группой врачей... Работа, на первый взгляд, незаметная, вроде бы и не имеющая прямого отношения к операции. И на самом деле — одна из самых важных, без которой ничего не сделаешь...
Холодное, неподвижное сердце безмолвно! Наверно — подумалось невольно, — в этот момент оно лишено тех эмоций, которые движут человеком... Оно беспомощно лежит в руках хирурга и ждет своей участи!
Широко раскрыв левое предсердие, я увидел, что весь клапан пронизан известковыми отложениями. Створки его неподвижны. Они срослись между собой и пропускают только небольшую струю крови, диаметром менее полсантиметра... Вот он, источник мучений Нины! Клапан нужно иссечь весь, но так, чтобы небольшой ободок от него вокруг отверстия остался. Иначе не к чему будет пришивать искусственный... А известковые отложения мешают. Они то и дело переходят на стенку предсердия. Не удалять их нельзя, а удалять — значит никакого края не оставить. Вот и лавируй тут, когда подобраться к отверстию и увидеть его можно, лишь если вывернуть сердце. Однако такая травма для него не безразлична, оно может не заработать вновь... Но вот створки клапана иссечены. Это сплошная известь, где самой ткани уже и не видно! Специальным инструментом измеряем отверстие и подбираем соответствующего диаметра шарик. Впереди – самая ответственная часть операции: вшивание клапана.
На большой глубине, когда с трудом видишь край отверстия, на него нужно наложить матрасный шов, причем не очень глубоко, иначе захватишь нервные пучки сердца, и оно после не заработает, и так, чтоб шов был не очень поверхностным, иначе порвется... Точно на одном расстоянии друг от друга, по окружности, должно разместиться шестнадцать швов! Концами ниток каждого шва клапан пришивается за ободок, тоже на одинаковом расстоянии. Пока клапан в ране. Но когда будут прошиты все швы, поставим его туда, где ему надлежит быть, и нитки завяжем. Так что главное — не перепутать ни одну нитку!
Пространство узкое, едва проходят пальцы, однако шов надо затянуть прочно. Если клапан прошит не крепко – возникает отверстие между ним и фиброзным кольцом сердца. Кровь тогда будет проходить, минуя клапан, а это в дальнейшем может привести к его отрыву, о чем в медицинской литературе уже сообщалось… Но если при завязывании узла нитку натянуть чуть-чуть больше, чем следует, она лопнет, и придется накладывать дополнительный шов в очень трудных условиях, когда клапан закрывает фиброзное кольцо… Главное же, повторяю, необходимо завязать так, чтобы не перепутать нитки – все шестнадцать пар! Нанизывая клапан на них, мы осторожно опускаем его в предназначенное ему место…
— Валерий Николаевич, фиксируйте клапан, но только одним пальцем, чтобы не загораживать мне доступ...
Почему-то одна нитка не тянется... Никак!
— Откройте операционное поле... Отодвиньте все кверху! Направьте свет точно на это место!
Ничего не видно! Нитка зацепилась, а за что — не могу увидеть. А увидеть надо, иначе шва не завязать...
— Валерий Николаевич, уберите свой палец па секунду... Хорошо... Теперь вижу! Дайте длинный пинцет...
Оказывается, одна нитка шва захлестнулась за продольную металлическую балочку клапана. Не распутай её — остался бы дефект в шве, что в будущем привело бы к отрыву клапана...
Каждый узел затягиваю со страхом: вдруг порвется?! Так и есть. Нитка лопнула. Сердито гляжу на Полину.
— Почему не проверяете нитку, прежде чем подать ее? Вы видите, как мне трудно...
Полина молчит; знает, что в это время хирургу возражать не следует.
Что делать? Один узел остался незавязанным. Отсюда может начаться разбалтывание клапана... И когда все швы наложены, возвращаюсь к этой злополучной нитке. Лишние минуты!
...И вот наступает момент, когда снова накладываем на сердце электрод от тока высокого напряжения. Включаем рубильник. Удар! Сердце вздрогнуло и... заработало: сначала неохотно и как-то неуверенно, а затем все энергичнее, так, как нужно! Честное слово, невозможно привыкнуть к этому, хотя применяем такое уже много раз! То, чего люди боялись во все века — остановки сердца, — хирург сейчас осуществляет по собственному желанию для блага больного. Сердце, остановись! Прекрати работу! Ты мешаешь хирургу исправить тебя, спасти твоего хозяина! И сердце послушно останавливается...
Оно не бьется пять, десять минут... Полчаса, час... А если надо, то и больше... В этой операции оно было неподвижным сто минут. Но вот хирург закончил самую трудную, внутрисердечную часть операции, зашил его и сказал: бейся, сердце! И оно послушно начинает свой нормальный рабочий ритм... Волшебная сказка наяву. А если без эмоций — это огромное достижение медицины, хирургии, большая победа ума и воли многих сотен и тысяч энтузиастов — хирургов, экспериментаторов, инженеров.
...Операция закончена. Извлечены все трубки, отключен аппарат... Но, как всегда, нам не до отдыха. Он будет еще не скоро. В самом сердце, внутри его, находится посторонний предмет. Как оно его воспримет?! На нем, как на всяком инородном теле, могут оседать сгустки крови, и не исключено, что они в виде тромбов попадут в сосуды, в мозговой, например. И тогда вся работа хирурга пойдет насмарку — больная погибнет. Выходит, надо давать противосвертывающие средства... Но они способствуют сильному кровотечению, и это тоже угроза для жизни! Так что — десятки подводных камней, которые надо предвидеть и вовремя обойти!
На этой операции, кстати, присутствовал наш мэр — председатель Ленсовета Александр Александрович Сизов. Он строил нашу клинику как начальник Главленстроя, а затем доводил строительство до конца уже в должности председателя горисполкома. Много сил вложил он в то, чтобы клиника была построена на современном уровне, чтобы врачи имели все возможности для развертывания большой хирургии сердца... Чтобы я имел удобное место для работы и приема многочисленных делегаций, он по своему проекту прекрасно отделал мне кабинет, и когда тот был готов, сказал: «Это лично вам подарок от города за ваш самоотверженный труд!..»
Что и говорить, очень редкое и приятное понимание заслуг хирурга!
Александр Александрович простоял за нашими спинами два с половиной часа и вышел пораженный. Спросил: «Неужели эта женщина будет жить после того, что вы делали с ее сердцем?» Я ответил: «Мы постараемся, чтобы она была жива...»
И поздно вечером этого же дня и много дней спустя он звонил нам, спрашивая: «Как больная?» И было радостно сообщать ему, что женщина поправляется, дело идет к выздоровлению...
Но это выздоровление не прошло само собой. Как почти после всех сложных, опасных операций, она добывалась ценой бессонных ночей всего коллектива клиники, особенно операционной бригады, анестезиологов и реанимационного отделения… Сам я в эти дни не уходил из клиники до двенадцати часов ночи, то и дело навещал больную, обложенную то грелками, то пузырями со льдом. Вводились различные лекарства, кровь… И долго это было – состояние между жизнью и смертью. В организме Нины, в составе ее крови произошли большие изменения. Ее собственную, родимую кровь смешали с чужой кровью – от двадцати доноров! И к тому ж около двух часов ее перегоняли из аппарата в организм и обратно!
Когда Володя увозил жену из клиники, все, — и врачи, и больные — смотрели из окон им вслед. Шагайте веселее, дорогие люди, и... не возвращайся, Нина, сюда никогда! Я немного побаивался, как бы у Нины не приключилась эмболия, так как около клапана часто образуются тромбы. Поэтому назначили ей лечение на дому...
Через год, убедившись, что сердце Нины работает хорошо, лучше желать не приходится, уступили настойчивым просьбам обоих супругов, разрешили ей иметь ребенка. Через год она родила мальчика нормального веса. Сердце с новым клапаном прошло через новое большое испытание и выдержало его с честью!
Нина показалась через пять лет. По-прежнему чувствовала себя хорошо, сердце при прослушивании почти невозможно было отличить от других, обычных сердец. И только если приложить трубку и послушать очень внимательно, уловишь несколько необычный сердечный перестук: более грубый, более требовательный!
Пересадка искусственного клапана, которую стали делать во многих клиниках страны, позволяла надеяться, что это лишь начало... И вскоре появились сообщения о пересадке одновременно двух и даже трех клапанов!
А хирурги мечтали о возможности пересадки сердца! Ведь не всегда замена клапанов способна восстановить его деятельность...
Но дальше смелых экспериментов на собаках эти мечты не шли. Собакам же сердце пересаживали и в грудную клетку, и в область паха, и на место удаленной почки... и в качестве единственного, после удаления основного, и в помощь ему!..
И пересаженное сердце собаки жило, работало... Сначала несколько минут... потом час... два... затем сутки... месяц!.. Причем пересаживали и одно сердце и вместе с легкими! Можно себе представить, сколько человеческого долготерпения было потрачено, чтобы добиться успеха даже в эксперименте! И технически операции удавались все лучше и лучше, однако по прошествии определенного времени сердце неизменно отторгалось... как бы отмирало в результате биологической несовместимости тканей.
Казалось, надежда на пересадку сердца у человека закрыта за семью замками... И вдруг ярко блеснул луч этой надежды! Где-то в Африке, почти неизвестный молодой профессор Бернард, который приезжал в Москву учиться пересадке сердца у нашего ученого — одного из неистовых медиков-экспериментаторов — профессора Демихова, с успехом пересадил сердце человеку от другого, погибающего от травмы... Больной умер через две недели... Тогда профессор предпринял вторую попытку — и... второй его пациент прожил более полутора лет!
Это событие огромного биологического и медицинского значения вызвало живейший интерес во всем мире и, более того, во многих странах — нездоровый ажиотаж... Стали пересаживать сердце часто. Были случаи, когда один хирург делал по две такие операции в день... Но больные — в массе — после пересадки погибали очень быстро. Некоторые же жили по шесть — двенадцать месяцев, а в единичных случаях даже больше.
Однако из-за высокой смертности после операций, малой продолжительности жизни большинства больных с пересаженным сердцем, а главное, биологической несовместимости, для подавления которой требовалось или мощное рентгеновское облучение, или прием специальных лекарств, которые в то же время делали человека беззащитным перед инфекцией, постепенно наступало охлаждение к такого рода попыткам... Но значительное отрезвление пришло после смерти человека, за жизнью которого с неослабевающим интересом следил весь мир!
Именно после кончины Блайберга, прожившего с чужим сердцем более полутора лет, выяснились интересные факты. Большую часть времени из прожитого после операции Блайберг тяжело болел, фактически находясь все время между жизнью и смертью. Но поразительное заключалось в другом: сердце молодого негра, пересаженное больному, страдавшему тяжелым склерозом венечных сосудов, через полтора года оказалось... склеротически измененным больше, чем сердце самого Блайберга перед пересадкой! Это убедительно подтвердило, что стареет не только сердце, но и человек, что сосуды сердца изменяются и стареют одновременно со всеми другими тканями и органами! Поэтому больших надежд на замену старого сердца новым возлагать не приходится... Во всяком случае, до тех пор, пока мы не научимся менять внутренний состав тканей организма. Но при этом условии и сердце не будет стариться раньше времени!
Так что основную ставку надо делать на сохранение своего собственного сердца. Беречь, что имеем... А оно ведь страдает не только от пороков, которые мы научились лечить хирургически. Большинство людей болеют и умирают от поражения сосудов, питающих сердце. На это питание — сердца и мозга — идет до тридцати пяти процентов от общего количества всей крови в человеческом организме. Малейшие затруднения в кровоснабжении сердечной мышцы приводят к ее кислородному голоданию, отсюда боли в области сердца, грудная жаба, коронарная недостаточность. А затрудненное поступление крови к сердцу может быть вследствие артериосклероза с образованием бляшек, закрывающих проходимость сосуда, и в результате спазма сосудов. Чаще же всего оба эти фактора бывают неотделимыми.
И если обидно терять человека при наличии у него глубоких изменений в сердце, то несравненно тяжелее переживается потеря, когда оказывается, что был только спазм сосудов, а он обычно возникает в ответ на отрицательный психологический раздражитель.
Клевета, склока, несправедливая обида, черствость, нечуткость, а особенно грубость, хамство — все это вызывает те самые отрицательные эмоции, что губительно действуют на сердце человека.
И колоссален ущерб, что наносят отрицательные эмоции людям и государству в целом. Многие тяжелейшие заболевания, нередко заканчивающиеся инвалидностью, а то и смертью больного, возникают или развиваются только как следствие постоянных или очень тяжелых отрицательных эмоций. Им обязаны своим происхождением гипертоническая болезнь, грудная жаба, инфаркт миокарда и даже артериосклероз... Крупнейший кардиолог Г. Ф. Ланг писал: «Фактором, вызывающим гипертоническую болезнь, является перенапряжение и психическая травматизация эмоциональной сферы». В 1965 году сессия Академии медицинских наук, посвященная сердечнососудистым заболеваниям, полностью подтвердила мнение Г. Ф. Ланга, что перенапряжение нервной системы и отрицательный психологический раздражитель — ведущие факторы в развитии многих сердечно-сосудистых заболеваний. Здесь, на сессии, были приведены, в частности, такие данные: инфаркту миокарда предшествуют — острая психическая травма в 20-ти процентах, хроническая психическая травма — в 35-ти процентах, перенапряжение в работе — в 30-ти процентах случаев. Таким образом, более чем в половине случаев возникновению инфаркта содействовал отрицательный психический раздражитель.
При этом не надо думать, что любое перенапряжение нервной системы, любые отрицательные раздражители предрасполагают к развитию тяжелых сердечных заболеваний. Вспомним блокаду, когда мы голодали, все время была угроза гибели если не от голода, то от пуль и снарядов, а инфарктов тогда было не так много, меньше, во всяком случае, чем в мирные дни. Это подтверждают и сведения, которые я получил во время поездки во Вьетнам, охваченный войной. В ту пору вся страна подвергалась воздушным бомбардировкам, днем и ночью то и дело объявлялась тревога, всякое движение по дорогам возможно было только в ночные часы, смерть дежурила всюду, сея горе и страдания, а в госпитале больных с сердечно-сосудистыми заболеваниями было всего 5 процентов, больных с гипертонией — 1,9 процента, а больных с инфарктом миокарда зарегистрировано всего восемь за шесть лет!
Выходит, не всякий отрицательный раздражитель является причиной тяжких сердечных заболеваний! Губительно на сердце действуют, повторяю снова, грубость, хамство, недостойное поведение человека, низость, подлость и другие действия, которые ты чувствуешь себя бессильным остановить, а они возмущают все твое существо. Немалую роль также играет чувство страха. Но не страха перед смертью или страданием за правое и благородное дело, который порой может даже укрепить человека. А того страха за себя, за своих родных, когда сознаешь, что какой-то грубый и невежественный человек грозит тебе, может действительно сделать что-то плохое, хотя ты такого отношения к себе не заслужил, что этот человек несправедлив, но, пользуясь своим правом сильного, не только незаслуженно оскорбляет тебя, но может унизить и своими действиями причинить тебе и семье большой, непоправимый вред...
На административном совещании отчитывался ученый о работе коллектива. Разрабатывалась новая проблема, имевшая большое значение для медицинской науки и практики. Руководил совещанием администратор, который не любил, чтобы говорили о чьих-то достижениях. Поэтому он требовал от ученого, чтобы тот не излагал существа дела, а ограничился чисто административным отчетом.
Несмотря на то, что ученый не выходил из лимита отведенного времени, администратор четыре раза его перебивал, так и не дав изложить перед аудиторией научную значимость вопроса. И как переживал этот ученый, для которого его работа была целью жизни?
Директор одного предприятия часто устраивал так называемые хозяйственные совещания, каждое из которых превращалось в день разноса... Директор, не стесняясь женщин, сыпал нецензурными словами, метал громы и молнии. Презрительные прозвища и оскорбления раздавались им направо и налево. Инженеры в конструкторы, начальники отделов шли на совещание как на заклание, и многие уходили с него, держась рукой за сердце.
Разве могут такие мероприятия и вообще работа с таким руководителем пройти бесследно, не разрушить сосуды, не измотать сердце в самое короткое время? Люди в подобной обстановке преждевременно делаются стариками... Именно с этого предприятия после директорского разноса привезли в нашу клинику женщину — молодого инженера М. Я вынужден был обратить внимание партийной организации на недопустимость травмирования людей директором-самодуром, видя в этом свой долг врача.
Действие же отрицательных эмоциональных факторов не исчезает по окончании грубого разговора. Оно продолжается долгое время спустя, а утомленная переживаниями нервная система к тому же гиперболизирует все эти отрицательные эмоции, аккумулирует их, и если на такую болезненную нервную систему оказать новое отрицательное воздействие, оно уже будет воспринято человеком значительно серьезнее, чем, может быть, стоит того. В таких случаях при сравнительно небольшом раздражителе может возникнуть тяжелый приступ сердечной болезни, способный привести к гибели.
Подобных примеров, причем из жизни, можно привести множество. Но неизмеримо больше случаев, когда грубость и незаслуженное оскорбление не приводят к смертельному исходу или инфаркту, но все же не остаются без последствий. Каждое оскорбление, пережитый страх или унижение, неуверенность в завтрашнем дне порождают перемежающийся спазм сосудов, который, в конечном счете, создает условия для хронической коронарной недостаточности, близкого инфаркта миокарда. В других же случаях подобные отрицательные психологические раздражители вызывают общий спазм сосудов, который при длительном существовании или частом повторении выливается в гипертоническую болезнь, а она сама по себе уже серьезная угроза для жизни человека.
Мне, как врачу, часто приходилось видеть людей, на многие месяцы прикованных к постели тяжелым недугом, причиной которого была чья-то грубость...
Многочисленные эксперименты показывают, что отрицательный психологический раздражитель оказывает свое вредное влияние даже на животных... Группе крыс вводился под кожу никотин. Под его влиянием и вызванным им спазмом сосудов наступали глубокие изменения в конечностях: зверьки начинали хромать, а затем и совсем теряли способность передвигаться. У них появлялись отечность и изъязвления на кончиках лап... И когда крысам время от времени показывали кошку, то есть добавляли отрицательный психологический раздражитель (страх), у них наступал такой тяжелый спазм сосудов, что у большинства тут же образовывалось омертвление лапок, хвоста...
А мы говорим о человеке с его высокоразвитой и высокочувствительной нервной системой! Homo sapiens!
Очень сильно травмирует психику людей грубость, сказанная, что называется, мимоходом.
Вот почему, видя проявление всяких, оскорбляющих человеческое достоинство действий, мы, врачи, предупреждаем: «Осторожно, сердце в опасности!»
А если сердце подготовлено предыдущими отрицательными раздражителями, если у человека уже замечаются частые спазмы коронарных сосудов, роковым может стать для него любой новый сильный раздражитель! В этом случае при больном сердце лучше слушать музыку, чем, например, смотреть футбольный матч, ярым болельщикам в особенности. По статистике не было случаев смерти в филармонии во время концерта классической музыки, в то время как на стадионе, в момент футбольных «страстей», это бывает. И не так уж редко.
Один из таких эпизодов связан со знакомым мне человеком — врачом по профессии.
Это был мой бывший больной: когда-то я удалял ему нижнюю долю правого легкого по поводу рака. Приблизительно через три года после операции он почувствовал сильные боли в левой руке. Подумал о возможности метастаза и написал мне встревоженное письмо, прося разрешение приехать к нам в клинику из Ессентуков.
В Ленинград он прибыл в субботу утром. Я его посмотрел, ничего подозрительного не обнаружил и порекомендовал тут же лечь в клинику для всестороннего обследования. Место в палате для него уже было. Он согласился, но, помявшись, попросил отложить госпитализацию до понедельника. Оказалось, что в воскресенье футбольный матч, играет его любимая команда. Быть в Ленинграде — и пропустить такой случай!
А в воскресенье, в ночь на понедельник, он вдруг позвонил мне по домашнему телефону и сказал, что очень плохо себя чувствует, а в гостиничном номере один. Я ответил, что вызываю «скорую помощь» и сейчас же позвоню в клинику. Надо ложиться туда немедленно! «Скорая помощь» тут же выехала, но в живых его уже не застала...
При обследовании никаких метастазов! Нет и инфаркта. Был тяжелый спазм коронарных сосудов, который все это время вызывал отраженные боли в руке, а после волнения на стадионе усилился и привел к печальному концу...
Знаю, что кое-кто готов мне возразить, но я уверен в правоте своего суждения: ажиотаж, который мы нередко наблюдаем вокруг футбола, нельзя назвать здоровым и тем более полезным. Футбол в смысле физического развития, что он может дать человеку, не отличается выгодно от других видов спорта, а в смысле красоты и эстетики явно уступает таким играм, как волейбол, баскетбол, теннис. И, право, приходится лишь удивляться, что футболу уделяет так много внимания и печать, и радио, и телевидение. Вот, скажем, о состоявшейся сложной операции, которая, как чудо, вернула человеку жизнь и здоровье, газета не считает нужным дать три-четыре строчки, а о том, что одиннадцать молодых здоровых ребят из одного города закатили мяч в ворота других почему-то извещается весь Советский Союз, даже весь мир, и каждый из молодцов бывает назван поименно!
Мне думается, что поднимать ажиотаж по поводу и любого другого вида спорта вряд ли следует. Да и какой вид спорта, в том числе и футбол, нуждается в ажиотаже? Чтобы внести окончательную ясность, скажу: лично я за футбол, но против футболомании!
Кстати, если бы наша пресса, телевидение и радио хотя бы часть того времени и тех сил, что ежедневно отдаются ими футбольно-хоккейной теме, переключились на пропаганду медицинских знаний и борьбе с вредными привычками: пьянством, курением, грубостью и тому подобному, — пользы для народа было бы во сто крат больше! Поверьте, что даже пятиминутная беседа, допустим, о насморке, говоря спортивным языком, результативнее двухчасового ажиотажа вокруг того, куда загнали шайбу...
То же самое скажу и о шахматах. Это, несомненно, интересная и полезная игра. Но шахматы заслуживают столько же внимания, сколько и любая другая умная игра, предназначенная, в итоге, для препровождения времени. Не больше! Те же, кто инспирирует повышенное внимание именно к этой игре, знаю, указывают на то, что она якобы развивает математические способности. Пусть даже в какой-то степени так. Но постараемся вспомнить: кто из наших чемпионов, то есть наиболее выдающихся шахматистов, развил в себе математические способности настолько, что стал известным математиком? Мне такие шахматисты неизвестны. Да их и не может быть. Игра есть игра. И не надо из нее делать что-то сверхсерьезное... Как бы ни убеждали столбцы газетных корреспонденций, что в такой-то момент взоры всех тружеников мира прикованы к шахматной доске в ожидании, какой ход изберет тот или иной гроссмейстер, этому не веришь. Мир занят настоящей работой — производством хлеба и машин, лечением недугов и воспитанием детей, борьбой с нищетой и стихийными бедствиями. Именно этим он занят и на этом держится. Людям остается время и для игры, конечно, но возводить ее в ранг первейших наших забот нельзя.
И хочется предостеречь: берегите сердце, берегите мозг! Не засоряйте его! Пощадите ваши нервы! Не изнашивайте преждевременно! Помните, что это иногда может стоить вам жизни!
Итак, мы видим, что порой один только спазм сосудов ставит человека на край могилы.
А видеть такую смерть при хорошо проходимых, целых сосудах от спазма, после снятия которого сердце может быть вновь совершенно здоровым, обидно. И примириться с подобной смертью трудно.
Поэтому хирургов давно привлекала эта проблема, и они пытались, по-разному воздействовать на нервные сплетения сердца с тем, чтобы прекратить поток раздражителей, идущих к мозгу.
Существует теория, что повторно возникающий раздражитель создает рефлекторную дугу: раздражитель — мозг — сердце. Эта дуга имеет ту особенность, что нередко самого раздражителя может уже не быть, а патологическая связь сохраняется. И если тут применить новокаиновую блокаду, она прервет эту дугу, что даст человеку стойкое излечение... Основываясь на таком понимании сущности патологического процесса, хирурги решили вводить новокаин в околосердечную клетчатку, в которой заложены крупные нервные центры. Опыт показал, что новокаин действительно при этом блокирует нервные центры, которые заведуют сосудистым тонусом, и надолго снимает сосудистый спазм.
Методика введения новокаина подвергалась значительным изменениям и усовершенствованию. Первое время это делалось с помощью операции: производился разрез кожи над грудиной, в кости просверливалась дырка и через нее иглой новокаин подводился непосредственно к сердцу. Эффект, как правило, получался хороший, но сама методика была слишком сложна. Поэтому врачи стали высказывать многочисленные предложения подводить новокаин к сердцу с помощью лишь одной иглы...
Заинтересовавшись этим вопросом у себя в клинике, мы проверили все известные способы и нашли, что наиболее эффективен и сравнительно безопасен (при правильном проведении!) тот, при котором новокаин вводится через надгрудинную ямку с помощью длинной иглы, изогнутой под тупым углом. В это же время мы установили результативность различных доз и концентраций новокаина для больных с различной степенью спазма. Убедились, что для получения стойкого эффекта нужна большая доза — от шестидесяти до ста двадцати миллилитров пол-процентного, а при хорошей переносимости и при тяжелой форме спазма — до восьмидесяти миллилитров однопроцентного новокаина.
Ликвидируя спазм, мы тем самым в значительной мере предупреждали возникновение инфаркта у больного и, снимая боли в сердце, восстанавливали трудоспособность, давали возможность человеку чувствовать себя здоровым.
Как-то ко мне обратился один старый партийный работник Константин Ионович Ф. с жалобами на то, что боли в сердце стали непереносимыми, он боится, что не сегодня-завтра случится инфаркт. Дело было в санатории, где мы оба лечились.
Посмотрев Константина Ионовича, серию его электрокардиограмм, я без труда установил, что боли в сердце у него — результат спазма, что инфаркта еще нет, но изменения уже значительные и их можно трактовать как предынфарктное состояние.
Я предложил ему сделать загрудинную блокаду. Он согласился без колебаний. Обычно в клинике мы проводим такие блокады несколько раз, с промежутками в четыре-пять дней. Начинаем с более слабой концентрации и переходим к большим. Но тут мне уже предстояло уезжать из санатория, имелся в распоряжении всего один день... А помочь человеку хотелось!
Получив согласие местной больницы, уложил туда Константина Ионовича и сделал ему загрудинную блокаду однопроцентным растворам новокаина, сразу введя максимальную дозу — восемьдесят миллилитров.
Больной перенес ее очень тяжело! Субъективно было ощущение сдавливания сердца, тяжести, головокружения. Объективно — у него была высокая температура, редкий пульс, рвота, то есть те явления, которые мы при обычной методике почти никогда не наблюдали. Кое-кто из персонала больницы поглядывал на меня чуть ли не с подозрением: положил профессор в палату здорового человека, а после укола вон что с ним происходит!
Но уже на другой день Константину Ионовичу стало лучше, а к вечеру боли, которые много месяцев не покидали его, исчезли совсем... Через год он сообщил в письме, что ничто его не тревожит, и он вновь, охотно распрощавшись с пенсионным положением, пошел на ответственную работу. Совсем недавно, а после той новокаиновой блокады минуло десять лет, Константин Ионович приезжал в Ленинград, разыскал меня, и я узнал, что он перенес серьезную операцию, и сердце вело себя безупречно. Обследовав его, я тоже установил, что никаких явлений коронарной недостаточности и спазма нет. Он и поныне в семьдесят один год чувствует себя здоровым человеком.
Подобные примеры многочисленны. И главное, все достигается простой и сравнительно безопасной манипуляцией, когда нет нужды в скальпеле.
А вопрос о хирургическом лечении коронарной недостаточности уже много лет не сходит с повестки дня.
Многочисленные способы операций были предложены и испытаны врачами всех стран. В последнее время хирурги стали применять большую и технически сложную операцию, создавая шунт между аортой и коронарной артерией сердца с помощью вены, взятой из ноги больного. Накоплен уже значительный опыт, имеются хорошие отдаленные результаты. Де Бэки на недавнем Международном съезде кардиологов сделал блестящий доклад на эту тему, вызвав у делегатов восхищение смелостью человеческой мысли и безграничностью возможностей постоянно совершенствующейся хирургии.
Однако решить вопрос о показаниях к подобным операциям можно только после проведения контрастного исследования сосудов сердца. Следовательно, такие операции должны производиться лишь в специализированных медицинских учреждениях, занимающихся проблемами заболеваний коронарных сосудов, поскольку сама методика операции требует узкой специализации... А новокаиновая блокада, которая в огромном большинстве случаев дает положительные результаты на несколько лет, технически очень проста, ее можно делать людям даже преклонного возраста, причем при соответствующей подготовке врачей в любой клинике! К нам такие больные в поисках защиты от опасности, нависшей над их сердцем, идут один за одним, и мы никому не отказываем в помощи...
От тех же самых причин, что приводят к преждевременному износу сосуды сердца – в первую очередь мозга. Это не менее губительно для человека! Мне часто приходилось наблюдать больных, которые в молодом возрасте погибали или становились тяжелыми инвалидами от паралича… Установлено, что это заболевание возникает из-за тромбоза или поражения сосудов, питающих мозг.
Однажды ко мне пришел крупнейший наш терапевт и прекрасной души человек Пантелеймон Константинович Булатов и сказал:
— Посмотри, пожалуйста, сына моего старинного приятеля. У него нарастают явления паралича. Ты ведь этим вопросом занимаешься...
Так оказался в нашей клинике молодой ученый-физик Юрий Рылевский. Не буду рассказывать о причинах, заставивших его на каком-то жизненном этапе сильно нервничать, переживать, испытывать глубокие нравственные страдания, обращаю лишь внимание, что это было.
Первые неприятные симптомы обозначались тем, что Юрий вдруг стал плохо спать, приметил возникновение провалов в памяти, у него участились головные боли. Врачи объяснили, что это начало гипертонической болезни, посоветовали меньше работать, больше отдыхать, бросить курить. Он и сам чувствовал, что это необходимо делать, но все откладывал на завтра... А голова уже болела чаще и сильнее, он поймал себя на том, что порой не может сосредоточиться, появляется туман в глазах. Были даже моменты кратковременной потери сознания.
А однажды, в самый обычный день, когда ничто не предвещало, что может быть хуже, он неожиданно упал, потеряв сознание, а когда очнулся, правая половина тела оказалась парализованной. Инсульт.
Через некоторое время появилась слабая чувствительность в непослушных теперь руке и ноге, можно было чуть-чуть пошевелить ими. Хуже обстояло дело с речью. Вначале не говорил совсем, затем еле ворочал языком: многие слова произнести ему не удавалось. Вызванный врач установил правосторонний гемипарез (неполный паралич) и порекомендовал дня три-четыре соблюдать строгий постельный режим, а затем лечь в больницу.
Однако за четыре дня пребывания дома Юрию лучше не стало. Наоборот, грозные явления нарастали: боль в голове не проходила, он часто терял сознание, язык ему не повиновался...
Мы в клинике сразу поняли, что у Юрия — картина прогрессирующей закупорки внутренней сонной артерии. Было решено провести специальное исследование, чтобы проверить наше предположение, и если все было так, как думали, то уточнить место и распространенность блокирования артерии.
Больному через бедренную артерию ввели тонкий катетер в аорту, а с его помощью — контрастное вещество. Получили серию снимков. Оказалось, что заполнение левой общей сонной артерии запаздывает, а левая внутренняя сонная артерия, идущая в мозг, закупорена полностью. Это значит, что гемипарез будет прогрессировать и в любой момент может наступить полный паралич! Посоветовавшись с родителями Юрия и с его женой, мы решили рискнуть и сделать операцию, которая сама по себе представляла большую опасность для больного.
В клинику приезжали научные руководители Юрия и его друзья и у всех была одна просьба: спасите молодого, талантливого ученого, хорошего человека, отца маленьких детей!
В такой ситуации нет необходимости упрашивать врачей: мы и без того принимали все меры к тому, чтобы остановить дальнейшее развитие процесса, но удастся ли дать больному полное излечение?.. Старались понять, что закрывает внутреннюю сонную артерию? Тромб или облитерирующий процесс, т. е. утолщение стенки сосуда, которое закрывает артерию на всем протяжении и излечить которое практически невозможно. Подозревали и другое: у просвета внутренней сонной артерии возникла артериосклеротическая бляшка, которая и прикрывает его, приводя к ишемии [ишемия — местное малокровие, вызываемое закупоркой или сужением питающей артерии] мозга с соответствующими последствиями...
Такие больные уже поступали к нам: у них постепенно нарастали изменения в мозгу, и мы видели их страдания. Мы уже давно начали изучать эту проблему. Осваивали методику контрастного обследования сосудов, которые питают мозг. Я поручил ассистенту М.Г. Пушилову специально заниматься только ею как клинически, так и экспериментально. Он упорно осваивал методику контрастного обследования сосудов, питающих мозг. Ее надо проводить так, чтобы установить полную картину состояния сосудов и не нанести мозгу вред контрастным веществом, вводимым через эти сосуды. И конечно же, занявшись новой проблемой, мы стремились досконально изучить всю доступную литературу, освещающую сложность такого заболевания, методику хирургического лечения, профилактику опасных осложнений во время и после операции.
Терапевтическое лечение в таких случаях мало что дает. Только операция, сделанная вовремя, может принести реальную пользу. Но операция сложна, опасна для мозга, может причинить непоправимый ущерб. Ведь придется не только вскрывать сосуд, питающий мозг, и удалять причину, создавшую угрозу, но после этого нужно будет восстанавливать целостность сосуда. Здесь много серьезных помех, и малейшая ошибка может кончиться гибелью больного на столе. А кроме того, чтобы при реконструкции сосуда не сузить его, надо вшить в разрез небольшую заплату. Но из какого материала? Лучшие результаты — при применении заплатки из вены, взятой у того же больного... Так и поступили при оперировании Юрия Рылевского.
...Сделав разрез на шее, обнажаю сосуд, питающий голову и мозг. Освобождаю его выше и подхожу к тому месту, где сосуд разветвляется на два: один для лица, другой для мозга. Этот, последний, и надо проверить. Все манипуляции требуют особых предосторожностей. Чтобы вскрыть сосуд, нужно его пережать: иначе кровь все зальет, и оперировать будет невозможно. Но пережимать сосуд нельзя даже на две-три минуты — наступит омертвение мозга, и тогда — смерть... Подвел под сосуд тесемочки. Подготовил полиэтиленовую трубочку, чтобы ввести ее в просвет сосуда и пережать его над ней — появится возможность работать, а питание мозга не нарушится... Единственное, что нам поможет.
Вскрываю сосуд. Он на самом деле закупорен тромбом, который образовался на небольшой артериосклеротической бляшке. От нее тромб потянулся в глубь сосуда по направлению к мозгу.
Бляшка вместе е тромбом была отделена от стенки сосуда и захвачена пинцетом. Осторожно потянул ее. За нею вытягивается сгусток крови (это и есть тромб!), уходящий далеко в полость черепа. Медленно и осторожно, затаив дыхание, продолжаю тянуть, боясь неосторожным движением оторвать тромб. Оторвешь — и захватить этот рыхлый, мягкий ком из крови будет уже невозможно! Он станет разваливаться и рваться от соприкосновения с любым инструментом...
Вытянул 3... 4... 5... 8... 10... 12 сантиметров! Тромб вышел полностью, не разорвавшись!
А как только удалил его, из просвета сосуда показалась алая артериальная кровь... значит, теперь сосуд проходим на всем протяжении! Позволил току крови смыть возможные мелкие тромбы, затем вставил в просвет сосуда тонкую полиэтиленовую трубку и зашил рану с помощью той самой заплатки из вены. Этим окончательно восстановил нормальный ток крови по внутренней сонной артерии, то есть обеспечил питание мозга.
...Когда Юрий после операции пришел в себя, он обратил наше внимание на отсутствие головной боли, которая мучила его в течение последних недель и даже месяцев. Речь у него стала значительно свободней и внятней, прояснилось сознание, постоянный туман и завеса, мешавшие зрению, исчезли...
Через десять дней мы разрешили ему ходить, а через три недели выписали из клиники. Отдохнув несколько недель дома, а затем в санатории, Юрий Рылевский вернулся в свой НИИ полноценным человеком, таким, каким он был до болезни. Этому в немалой степени способствовало и то, что Юрий бросил курить.
В нашей клинике курение строго запрещено всем без исключения, и за нарушение этого правила больной выписывается тут же, никакие просьбы и ходатайства не в состоянии нас разжалобить. И это правило, кстати, способствовало тому, что многие больные, пролежав в клинике месяц-полтора и вернувшись домой, не возобновляли дурную привычку, расставались с курением навсегда.
Сейчас, когда прошло уже несколько лет, Юрий Рылевский чувствует себя совсем здоровым, уже, вероятно, понемногу забывает о той катастрофе, которая когда-то чуть не погубила его в тридцать шесть лет... Его научные работы по одному из узких разделов физики известны тем, кто занимается в науке подобными проблемами. Таких операций — по защите мозга — мы проделали свыше пятидесяти. Были и блестящие результаты, как у Юрия, и даже лучше, но были и такие, где наша операция оказывалась бесполезной. Это случалось, главным образом, когда у больных процесс закрытия просвета сосуда шел по линии утолщения стенки не местно, а продолжался вглубь, до разделения сосуда на его мелкие ветви. Встречали и таких больных, у которых процесс захватывал почти все крупные сосуды, идущие к мозгу с обеих сторон, и где восстановить кровоток невозможно было ни путем удаления тромбов из просвета сосуда, ни путем обходных анастомозов. Самое большое, что мы могли тут сделать — это провести операцию на симпатических нервных узлах шеи, что давало местное расширение сосудов в этой области и тем самым некоторое улучшение состояния человека... Но если тяжелое состояние и нависшая катастрофа зависели от какой-нибудь небольшой артериосклеротической бляшки, сидящей в просвете сосуда, мы с помощью деликатной операции возвращали больному потерянное было здоровье...
Наша клиника никогда не знала спокойной жизни, да и не хотела ее иметь!
Хирургия грудного отдела, пищевода; гнойных заболеваний легкого; рака легких; портальной гипертензии; слипчивого перикардита; врожденных пороков сердца (баталлов поток, коарктация аорты, дефекты межпредсердной и межжелудочковой перегородок, тетрада Фалло); митрального и аортального стенозов; кроме этого – хирургия митральной и аортальной недостаточности; протезирование клапанов; аневризма аорты; закупорка сонных артерий; стенокардия; хирургия эндокринных заболеваний; освоение операций под искусственным кровообращением с гипотермией; с остановкой сердца – эти и другие проблемы осваивали мы в послевоенные годы одними из первых в стране, а порой – самыми первыми. Каждый из этих разделов, как я старался показать в книге, приходилось начинать, по существу, с нуля. А после того, как мы убеждались, что вопрос освоен не только нами, но и другими хирургами, мы постепенно отходили от него и сразу же включались в разработку новой и, как правило, более трудной проблемы…
Результаты нашей работы мы не только освещали в специальной литературе и докладывали на международных конгрессах, а внутри страны – на съездах и конференциях, но не раз демонстрировали свои достижения на ВДНХ в Москве. Многие наши сотрудники имеют медали и дипломы выставки. Две золотые и серебряную медали получил и я.
Примечательным для меня стало последнее посещение выставки, когда я выступал там с лекцией, о которой на территории ВДНХ было объявлено по трансляции.
В конце лекции, когда ответил на вопросы и собрался уже уходить, ко мне подошел не молодой, но , видно, крепкого еще сложения человек. На пиджаке поблескивали боевые ордена и Звезда Героя Социалистического Труда.
- Здравствуйте, Федор Григорьевич! – сказал он. – Не узнаете? Конечно, сколько нас прошло-то, упомнишь ли всех! Не буду заставлять вас гадать. Из госпиталя я ленинградского… блокадного… Лебедев!
Это была радость. Конечно же, я сразу припомнил все, что было связано с этим раненым защитником Ленинграда, и, к его большому удивлению, даже процитировал стихи по памяти из стенгазеты, те самые, что он когда-то написал обо мне…
Отыскав тихое кафе, мы долго сидели с ним, вспоминая войну и блокаду. Он, оказывается, еще раз был ранен, но снова возвратился в строй и дошел до Берлина. А после победы сначала работал учителем, а потом его избрали председателем колхоза. «Справляюсь, по-моему, неплохо, - сказал он и покосился на лацкан пиджака, на свою Звезду Героя, потом добавил: - В ней, Федор Григорьевич, и ваш труд! Не ваши бы руки, ничего бы не было…»
Разволновала эта встреча! Лебедев взял с меня слово, что я побываю в его волжском краю, и уж очень сокрушался, что не приходилось мне в жизни по-настоящему рыбачить.
Расставаясь, мы вдруг выяснили, что хотя сейчас пойдем и в разные министерства, но – по одному делу! Он – просить для колхоза строительные материалы, я – затем же самым, потому что начали возводить новый корпус клиники…
В течение семнадцати лет вся наша работа проходила в здании госпитальной хирургической клиники, выстроенной сто двадцать пять лет назад, когда хирургия не имела ни тех задач, ни тех возможностей, что нынче. В 1960 году, будучи на приеме у первого секретаря Ленинградского обкома партии Ивана Васильевича Спиридонова, я пригласил его приехать в клинику и посмотреть операцию. Он принял приглашение и через несколько дней, посмотрев операцию на сердце, сказал: «Ваше большое дело находится в вопиющем противоречии с той обстановкой, в которой работаете. Вам необходимо построить новую, современную хирургическую клинику...» А буквально на следующий день мне позвонили из Совета Министров РСФСР с просьбой представить свои соображения о проекте здания хирургической клиники... Так началось это строительство, которое в течение пяти лет потребовало от меня и всего коллектива громадного напряжения. Кто сам строил когда-либо, знает, что это за хлопотное дело! Мы вынуждены были даже пойти на недозволенное: одного из ассистентов обязали осуществлять неослабный контроль за качеством и сроками строительства. Остальные безропотно взяли всю его работу на себя, лишь бы скорее иметь хорошее здание для клиники! Часто устраивали воскресники и субботники, и по существу каждый рабочий день начинался у нас с обсуждения тех трудностей, которые встретились при строительстве вчера... Зато получили такое здание хирургической клиники, которым восхищались не только свои, но и зарубежные хирурги. Так, в отчете о поездке в СССР большой группы из Международного общества хирургов, опубликованном в бюллетене «Disease of Chest V.S», №4, 1966 года, про нашу клинику говорилось: «Это великолепное здание, и, будучи оборудованным современной аппаратурой, оно имеет все необходимое для производства всех видов операций. Мы поздравляем Советский Союз и проф. Углова с полным окончанием строительства хирургического госпиталя…»
Особенно приятно было услышать самые добрые слова о клинике и нашей работе из уст американского профессора Ричарда Оверхольта – одного из пионеров освоения разделов легочной хирургии, ее отца можно сказать. Когда-то, в конце сороковых годов, по статьям и книгам профессора Оверхольта я заочно учился методике операций на легких, они были первыми моими наставниками в новом, пугающе трудном и необходимом деле…
И вот этот всемирно известный ученый в Ленинграде. Он сразу же отказывается от поездки в другие города, каждый день с утра до вечера в нашей клинике!
Внимательно, пристрастно наблюдает за моими операциями, что-то не уставая, записывает в блокнот, не стесняется спрашивать, когда тот или иной момент в работе хирурга и его ассистентов кажется ему непонятным…
Сердечно прощаясь с нами перед отъездом из СССР, Ричард Оверхольт скажет во всеуслышание, что за время, проведенное у нас, он многому научился. И повторит: многому!
Это заявит, подчеркиваю, звезда первой величины хирургического мира.
И разумеется, получая подобные отзывы, мы чувствовали законное удовлетворение и оттого, что именно в нашей стране строятся хирургические учреждения, которыми восхищаются хирурги мира, и оттого, что в планировании, строительстве и оборудовании имеется заслуга не только строителей, но и нас, коллектива клиники, и оттого, конечно, что достигли самого высокого уровня в работе: еще вчера ученики, мы уже стали мастерами.
В 1967 году на базе новой клиники был открыт Научно- исследовательский институт пульмонологии. Однако через несколько лет мы убедились, что создание терапевтического института на базе кафедры хирургии нельзя считать целесообразным. Но несмотря на это, коллектив института успешно решал вопросы, имеющие большое государственное значение и направленные на создание и развитие новой науки – пульмонологии. Тысячи больных потянулись к нам, потому что мы были единственным в стране институтом с таким профилем… Мой доклад о наших поисках и находках, сделанный на Международном конгрессе хирургов, вызвал живейшую дискуссию. Многие из делегатов после конгресса специально приезжали в институт, чтобы в деталях познакомиться с тем, как мы разрабатываем проблемы пульмонологии.
Президент секции США Международной корпорации хирургов Гарольд Холстранд, побывав в клинике и институте, рассказал об этом в бюллетене «International Surgery 54», № 2, 1970 года, где, в частности, писал:
«12 мая посетил 1-й Ленинградский медицинский институт и был приглашен на первое научное заседание, которое было открыто докладом профессора Углова Ф. Г. об оригинальных работах по пневмонии...
На следующий день мы опять посетили этот институт. В этот раз мы имели честь наблюдать, как проф. Углов резецировал аневризму левого желудочка под искусственным кровообращением. Техника и оборудование были высшего калибра, а руки проф. Углова были сказочно мягки...»
Вскоре я получил от него письмо, в котором были такие строки: «Как президент секции Соединенных Штатов Международной корпорации хирургов и от имени всех наших членов, я хотел бы пригласить Вас участвовать в нашем очередном большом конгрессе, который состоится 20 — 25 ноября сего года в Лас-Вегасе, штат Невада... Гонорар, ассигнуемый каждому приглашенному из-за границы, составляет 1000 долларов в валюте США... Для нас было бы большой честью, если бы Вы приняли наше приглашение...»
Получив это письмо, я невольно вспомнил весь путь, который мне, русскому хирургу, пришлось пройти за четверть века, от первых статей американских хирургов, прочитанных мною в 1945 году, до этих дней… Тогда, читая их научные сообщения, я мысленным взором видел великолепные клиники, чудесные аппараты и самые дорогие инструменты – словом, все то, что спустя пятнадцать лет, в 1959 году, впервые увидел в клиниках США воочию. А в ту пору, когда сам начал работать над труднейшими проблемами хирургии, у нас ничего этого не было. Мы только что вышли из разрушительной войны, жили скромно, во многом ради завтрашнего дня отказывали себе. И работали всем на зависть самоотверженно, с тем терпением и той верой, что вообще присущи нашему народу, когда он за что-либо берется… И спустя годы американские хирурги поздравляют нас с уникальным хирургическим учреждением, восхищаются операциями русского хирурга и с огромным вниманием относятся к нашим научным изысканиям в вопросах, над которыми они начали много раньше нас!
Теперь они приглашают русского ученого к себе на конгресс, берут на себя все расходы по поездке, только чтобы послушать его два-три двадцатиминутных доклада. К сожалению, я не смог выехать на этот конгресс…
Полученные же нами в институте оригинальные данные по пневмонии создавали предпосылки для самых широких научных изысканий по этой важной для народа проблеме. И хотя я не был терапевтом, но мое знакомство с патологией органов дыхания и постоянное изучение всех новейших работ по данному вопросу помогли не только вникнуть в него, но и глубоко понять его слабые и сильные стороны. Я учил своих помощников необходимости раннего и точного диагноза, видя в этом залог успешного лечения человека, позволяющий часто не прибегать к хирургическому вмешательству. Там, где можно, лучше обойтись без скальпеля! И в этом была своя привлекательная и полезная особенность: хирург, в совершенстве знающий свою специальность, ищет пути, когда при легочных заболеваниях можно обойтись без операции; а если все же она необходима – провести ее с наименьшим риском…
Однако мне в самый разгар работы пришлось прервать ее и, оставив институт пульмонологии, перейти на кафедру госпитальной хирургии №2 1-го Ленинградского медицинского института.
Меня могут упрекнуть в том, что я в этой книге нередко отхожу от чистой медицины и рассуждаю на далекие, казалось бы, от моей профессии общественные темы. Мне кажется, что это естественно. Врач лечит не одного больного, а многих, и из различных слоев населения, которые и составляют общество.
Здоровье – это могучий фактор, оказывающий свое влияние не только на отдельно взятого человека, но и на общество в целом. Нет здоровья – нет и счастья, теряется интерес и к самой жизни. Поэтому, когда мы повторяем, что делаем все ради человека и во имя человека, то в этом комплексе забот о человеке забота о его здоровье должна быть на первом месте.