Глава XV Дороги приходится выбирать

Глава XV Дороги приходится выбирать

Глава XV Дороги приходится выбирать

Дороги приходится выбирать.

ЯНВАРЬ 1950 ГОДА опечалил нас, ленинградских врачей, известием о внезапной кончине Юстина Юлиановича Джанелидзе. Ушел из жизни крупный ученый, превосходный хирург, очень одаренный педагог, прирожденный организатор.

Как хирург он прославился еще в молодости своей операцией ушивания раны сердца человеку, который прожил после этого много лет. Позднее вышла в свет его монография о ранениях сердца, долгое время остававшаяся единственным руководством по этой проблеме. Затем последовали другие монографии, в том числе монография по лечению бронхиальных свищей, уже посмертно отмеченная Государственной премией. Чуть ли не самым первым в стране он стал делать операции по поводу слипчивого перикардита, а также при незаращении баталового протока.

Будучи одним из руководителей Института скорой помощи в Ленинграде, Ю. Ю. Джанелидзе провел немало всесоюзных конференций по узловым вопросам неотложной хирургии брюшной полости. Они привлекли внимание всей медицинской общественности, оказали благотворное влияние на развитие этого раздела отечественной хирургии...

Неоднократно он выезжал за границу с научными докладами. Последняя его поездка была в Соединенные Штаты Америки. Оттуда Юстин Юлианович вернулся, полный впечатлений от прогресса мирной хирургии, которого добились американские хирурги в послевоенные годы. Как позже рассказывала мне его ученица — Зинаида Васильевна Оглоблина, он выражал свой восторг, забывая порой оттенить те благоприятные условия, которые хирурги США имели в годы войны. И на одном из заседаний, где Юстин Юлианович делился своими впечатлениями, вдруг поднялся молодой подполковник медслужбы С. и во всеуслышание обвинил Джанелидзе «в преклонении перед Западом». Не сделавший для хирургии и тысячной доли того, что сделал известный профессор, он резко, в патетической форме поучал Юстина Юлиановича «с должным уважением относиться к нашим выдающимся достижениям», «не позорить безответственными заявлениями форму, которую мы носим» и т. п.

Тут нужно заметить, что у Джанелидзе, как у главного хирурга Военно-Морского флота, были на плечах погоны генерал-лейтенанта медицинской службы. Вспыльчивый по натуре, он в не менее резкой форме ответил на выпад подполковника, назвав его «формалистом», и добавил еще какое-то оскорбительное выражение. Тот подал заявление «в суд офицерской чести». Тогда это было модно: приказ о таких судах к тому же подписал Сталин – им сразу же придали большое значение. И Юстин Юлианович, самолюбивый, привыкший смотреть на все как бы с пьедестала, не перенес угрозы суда. Ему становилось все хуже. Так он и не поправился.

Потеря для отечественной хирургии была невосполнимой и, конечно, неоправданной. Здесь «принцип» был поставлен выше человечности и разума. В результате врач не представлявший собой такой большой ценности для медицины, воспользовавшись стечением обстоятельств и нашими негибкими указами, погубил ученого, который был очень полезен и многое еще сделал бы для страны. Тем более что со стороны подполковника была также допущена бестактность, но только в неподсудных выражениях.

Ю. Ю. Джанелидзе почти четверть века заведовал кафедрой госпитальной хирургии 1-го Ленинградского медицинского института. До него этой кафедрой шесть лет руководили Н. Н. Петров, а еще раньше — А. А. Кадьян. Все — выдающиеся хирурги, лидеры русской хирургической школы!

Естественно, что вокруг кандидатуры на эту должность начались большие споры. Но ни у кого не было сомнения, что возглавить ее должен хирург с именем, известным всей стране. Хирургическая молодежь, особенно работающая на этой кафедре, хотела иметь такого руководителя, который бы сам деятельно занимался новыми проблемами медицины и поддерживал бы начинания молодых ученых... И поэтому ко мне пришли представители общественных организаций медицинского института и, сославшись на то, что директор института обещает поддержку, посоветовали подать на конкурс.

В родной клинике мне было хорошо, я не хотел уходить отсюда, хотя приглашения перейти в то или иное место поступали постоянно, и Николай Николаевич советовал приглядеть самостоятельную работу, чтобы у меня, как у ученого, был больший размах... «Ты уже подготовлен к такому, — говорил он мне. — Отпускать жалко, а не отпускать — делу вредить!»

И теперь, переговорив с представителями 1-го Медицинского института, я пошел со своими сомнениями к Николаю Николаевичу. Учитель сказал, что уже думал над этим и сам хотел посоветовать мне то же самое...

Избрание на ту или иную научную должность в нашей стране всегда считалось делом исключительной важности, и здесь часто скрещивались шпаги добра и зла. Еще Ломоносов, боровшийся со всякого рода авантюристами, приезжавшими за легкой добычей в нашу страну и так и не научившимися ее уважать, писал: «Вы, сидящие на шее приютившего вас народа! Почему вы относитесь без должного уважения к нашим правилам и обычаям?» Находясь в академии и ведя беспощадную борьбу с такими «иноверцами», он, в конце концов, добился очень многого в смысле объективной оценки соискателя на научную должность.

И тот факт, что наши научные учреждения, как правило, возглавляли крупнейшие представители русской науки, являлся выражением объективного отношения к выбору руководителя и залогом большой творческой работы того или иного учреждения. Достаточно указать на то, что директором Института физиологии в Ленинграде был И. П. Павлов, Института экспериментальной медицины — П. М. Быков, Института онкологии в Ленинграде Н. П. Петров, Института нейрохирургии в Ленинграде А. Л. Поленов, Института нейрохирургии в Москве — Н. Н. Бурденко, Института скорой помощи в Ленинграде — Ю. Ю. Джанелидзе, а в Москве — С. С. Юдин и т. д. Этим и обусловливались высокий авторитет и передовая наука. И до сих пор там, где в руководстве научным учреждением стоит крупный ученый, там заметен прогресс этого раздела науки.

При избрании профессоров в вузы, соблюдались принципы, по которым на эту должность выдвигались наиболее достойные. Во всяком случае я никаких шагов не предпринимал, ни с кем не разговаривал и решил все пустить на самостоятельное течение. Слышал, что некоторые из конкурентов предпринимают энергичные меры в свою пользу. Я же не знал тогда, что надо делать, да и не хотел ничего предпринимать, тем более, что в то время плохо представлял весь процесс избрания профессора и был глубоко убежден, что ученые изберут, несомненно, наиболее достойного.

А споры о том, кому возглавить эту кафедру, не затихали среди видных хирургов Ленинграда и Москвы. Мне о них рассказали много лет спустя, на съезде хирургов, — так памятны были те споры! Съезд состоялся в Ленинграде уже в конце пятидесятых годов. Тогда на одну мою показательную операцию пришли знаменитые хирурги из разных городов Союза, и среди них профессор Валерий Иванович Казанский. Когда вышли из операционной, я пригласил гостей в кабинет на чашку чая. Казанский, дав высокую оценку только что состоявшейся операции, сказал:

— Прошло достаточно времени, и мы видим: на место Джанелидзе был избран достойный кандидат. Между тем, признаюсь откровенно, мало кто из нас питал такие надежды при избрании Федора Григорьевича Углова... Я помню, собрались мы, человек десять хирургов, и стали между собой обсуждать кандидатов. Решение по конкурсу еще не было принято... При таком — в тесном кругу — обсуждении кандидатуры Углова лишь один Николай Николаевич Петров был за него, а остальные — дружно против. А нынче мы видим, что Николай Николаевич был прав. И я рад, что мы тогда ошиблись, что вы, — Валерий Иванович обратился ко мне, — ...что вы оказались лучше, чем все мы о вас думали в то время... Но это будет позже.

Подав заявление, я совсем не переживал — изберут или нет. Было, скорее, любопытно... К тому же я не имел ясного представления, что меня ждет. Четырнадцать лет работы с врачами-курсантами — разумеется, не то же самое, что занятия со студентами, да еще руководство кафедрой при этом! Но тактичный и мудрый Николай Николаевич, думая, что я очень переживаю, зная закулисные разговоры недоброжелателей обо мне, начал на всякий случай готовить меня к худшему. Он боялся, что провал будет воспринят мною слишком удручающе, выбьет из колеи, и говорил:

— Конкурировать надо смело, не боясь провала. Что такое провал? Это значит, что всем сразу не может повезти: везет кому-то одному. Я, например, проваливался не раз, и не стал, по-моему, от этого хуже. В первом случае мы конкурировали с Владимиром Андреевичем Оппелем. Кафедру занял Владимир Андреевич, я пошел к нему старшим ассистентом и проработал у него пять лет.

В 1950 году меня направили на Международный конгресс по грудной хирургии в Италии. Это была одна из первых поездок русских ученых за рубеж после окончания войны. В то время во всем мире гремела слава русского оружия. Уважение к русским мы встречали по всюду.

Как-то я зашел в книжный магазин. Девушка, по-видимому дочь хозяина, узнав, кто мы, воскликнула: « О, русские! Сталинград! Ленинград! Как это прекрасно!»

К нам подходили целые делегации от рабочих, прогрессивной интеллигенции. Особенно торжественную встречу устроили итальянские партизаны. Оказалось, у них популярна наша « Катюша», и мы пели ее вместе – на русском и итальянском языках. По впечатлению из всех моих поездок за границу эта была, пожалуй, самой приятной, не говоря уже о ее научном значении.

А дома дела шли своим чередом.

В конце июня 1950 года мне сообщили, что я избран на должность заведующего кафедрой госпитальной хирургии 1-го ЛМИ.

Было радостно. Было грустно и страшновато... Радостно, что считают достойным. Грустно — что отныне прощай клиника, нужно уходить из-под крыла учителя.

Страшновато — ведь эта кафедра одна из ведущих в стране, к ней приковано внимание хирургической общественности. Справлюсь ли?

 

И ЭТО — СПРАВЛЮСЬ ЛИ? — не давало теперь покоя. Необходимо направлять деятельность целого коллектива, подбирать темы научных работ, контролировать их, готовить к защите... И если молодежь не будет расти, цена тебе, как руководителю, ломаный грош, и те, кто ратовал за тебя, разочаруются... Именно в научном росте сотрудников видится лицо ученого. Как бы сам много ни работал, возможности одного резко ограничены по сравнению с возможностями коллектива. Рост самого ученого — в росте его учеников. Не так ли? А чтение лекций? В клинике их читал сам Николай Николаевич или его заместитель, доценты лишь иногда. Здесь же заведующий кафедрой должен вести весь основной курс лекций, устраивать показательные занятия с группой, проводить разбор историй болезней и так далее и тому подобное. Ко всему прочему, придется читать лекции после Джанелидзе — прекрасного оратора.

Прежде всего, нужно подготовиться к первой, вступительной лекции, которой по традиции открывается лекционный курс профессора, впервые вступающего на кафедру. Обычно на эту лекцию, кроме студентов, приходят представители других кафедр, деканата, дирекции, партийного бюро... Похоже все это на своеобразный экзамен. По первой лекции будут судить о возможностях, культуре и подготовленности нового профессора.

Я понимал, что лекция должна быть глубокой по содержанию, правильно выдержанной в идеологическом и педагогическом смыслах и, главное, доходчивой и интересной. Прочитать ее нужно без шпаргалок, умело пользуясь фактами, и чутко улавливая настроение аудитории. Лишь в этом случае признают эрудицию лектора...

Оставалось около двух месяцев... Я решил приятное совместить с полезным. Нагрузившись необходимой литературой, отправился в Анапу, чтобы там готовиться к лекции и перед началом учебного года отдохнуть у моря. А когда вернулся, сразу же поехал на дачу к Николаю Николаевичу, с душевным трепетом передал ему написанные листки. Он при мне прочитал их, одобрил, сказал, чтоб я не трусил: не боги горшки обжигают... «Действительно, — соглашаясь, подумал я. — Не боги!»

Сильно волновало еще одно — контингент больных. В клинике Петрова они были плановые, по «скорой помощи» не поступали. Теперь же придется три-четыре дня в неделю дежурить по «скорой». Тут нужно чуть ли не молниеносно поставить правильно диагноз, сразу наметить действия по спасению человека. А я уже со времени блокады отвык от этого. Значит, необходимо настроиться на экстренную диагностику. Не теряя дни даром, стал читать книги, в которых рассказывалось об ошибках и опасностях при постановке диагноза, исследования по «острому животу» и другие.

Новая работа представлялась мне ответственным этапом в жизни, к тому же я ждал выхода в свет монографии по резекции легких, сделанной на основе докторской диссертации. Ведь она была первым крупным исследованием в стране, освещающим эту проблему с самых разных сторон... Первого сентября я взошел на кафедру, имея монографию в руках. Вступительную лекцию читал, видя перед собой сотни белых халатов и устремленных ко мне внимательных глаз... В ней я, прежде всего, говорил о бережном отношении к больному, как о святой обязанности врача.

Лекция, как видел сам и как мне после сказали, всем понравилась. А я, когда читал ее, имел дальний прицел, чтобы мои установки о бережном подходе к больному услышали не только студенты, но и присутствующие здесь же врачи клиники — не худо им сразу же знать мои требования...

Следовало мне вникнуть и в педагогический процесс, во все его тонкости. Молодые хирурги жаловались, что не имеют тем научных работ. Сразу же бросилось в глаза, что никто не производил должного отбора больных, много лежало таких, которые не требовали хирургического лечения, и в результате у хирургов не чувствовалось интереса к работе...

За полтора-два месяца, разобравшись в особенностях учебного процесса и в работе клиники, присмотревшись к сотрудникам, я решил перестроить всю деятельность кафедры. Прежде всего поставил на заведование отделениями энергичных людей, способных живо, творчески решать Вопросы: доцентов С. П. Иванова и А. В. Афанасьеву.

Сергей Павлович Иванов был исключительно обаятельной личностью. Скромный, спокойный, деловой, умелый хирург, имел большой педагогический опыт. Старый член партии, он не выносил никакой фальши, сам отличался кристальной честностью, пользовался доверием и авторитетом не только в клинике, но и в институте в целом. Вскоре он защитил докторскую диссертацию и стал вторым профессором. Но, к сожалению, заядлый курильщик, он через несколько лет умер от рака легкого.

Антонина Владимировна Афанасьева начинала свой путь в медицине с должности операционной сестры в клинике Петрова. Неутомимая, с твердым характером, она быстро прошла нелегкую дистанцию от медсестры до хирурга, успешно оперировала на брюшной полости, а затем овладела методикой внутригрудных операций. В шестидесятые годы, защитив под моим руководством диссертацию, она получила профессорское звание...

Сергей Павлович и Антонина Владимировна были надежными помощниками, поддерживали меня во всех начинаниях. А одной из первых задач была необходимость оживить хирургическую деятельность клиники. От этого, по существу, зависел уровень педагогической и научной работ.

Узаконили: в клинику принимать по строгим показаниям, только тех, кто нуждается в хирургическом лечении. Понятно, что тут же появились пациенты со сложными хирургическими заболеваниями. Они уже сами по себе заставляли наших врачей как можно больше читать, думать, советоваться, дискутировать.

Как и предполагал, на первых порах мне было очень трудно устанавливать правильный диагноз и находить правильную тактику при острых заболеваниях брюшной полости. Ведь видишь больного всего несколько минут, а высказать твердое суждение обязан! И через час-другой твои слова, твой диагноз будут проверены в ходе операции. Ошибешься раз, второй, — и непоправимо упадет твой авторитет во мнении сотрудников... Врач клиники, порой наблюдая больного несколько часов кряду, не может поставить диагноз. Что же тут скажешь, если наблюдаешь больного каких-то несколько минут?!

Однако должен сказать!

Для примера сошлюсь на историю, связанную с одним больным, которого дежурный хирург и заведующий отделением показали мне в поздний час, во время моего ночного посещения клиники.

— Больной доставлен «скорой помощью» с диагнозом «острый живот» прямо с производства, — доложила мне Антонина Владимировна. — Собрались оперировать, но вот в сомнениях... Не все ложится в этот диагноз...

Смотрю больного: бледен, дышит прерывисто, тоны глуховатые, пульс частит, мягкий, в легких чисто, а живот напряжен настолько, что сразу же возникает подозрение на перитонит. Не прободная ли язва желудка?! Если так, немедленно оперировать. Напомню, что когда операция при прободной язве желудка делается в первые шесть часов, смертность составляет десять — пятнадцать процентов, после двадцати часов она приближается к ста процентам.

Нужно торопиться не спеша. При ошибочной операции смертельный исход не исключается. Ведь больного не первый час наблюдают такие опытные клиницисты, как Антонина Владимировна Афанасьева и Ирина Игнатьевна Рупеко. Они, взвесив все «за» и «против», не могут пока утвердительно ответить, что у больного, а я возле него пять минут. Но я — арбитр, должен решить вопрос с исчерпывающей полнотой. На меня смотрят, от меня ждут...

Я сел на край кровати и положил больному на живот руку. Отвлекая вопросами, начал плавно и нежно, однако настойчиво, надавливать на живот. Рука тут же встретила резкое соприкосновение: живот напрягся, как доска. По-прежнему отвлекаю больного, что-то говорю ему, он отвечает мне, и чувствую, постепенно моя рука уходит в брюшную полость глубже. Еще и еще... Такого при прободной язве не бывает — как ни отвлекай, живот остается в стойком напряжении. Значит, что-то другое! Но что же?!

Более подробно расспрашиваю больного. Он рассказывает, что по профессии инженер, сегодня вечером у него был неприятный разговор с директором, по сути директор оскорбил его... А он, вдруг ощутив резкую боль в животе, не мог уже ничего ответить, сел в кресло, откинул голову на спинку и, чувствуя, что боль не проходит, попросил сослуживцев вызвать такси. Перепуганный директор тут же предоставил свою машину. По дороге домой ему стало так плохо, что пришлось доставить в больницу...

— А было у вас подобное раньше?

— Не такое, но было. Обычно, когда понервничаю, боли в сердце.

Что же делать? Оперировать?

А вдруг обнаружится, что никакой катастрофы в животе нет?! Отложить операцию? К завтрашнему дню разовьется перитонит, если это все же прободная язва... Но вряд ли!

— Как быть, Федор Григорьевич?

— А ваше мнение?

В ответ пожимают плечами.

— Делали больному электрокардиограмму?

— Но у нас же не было подозрения на болезнь сердца...

— А обратили внимание, что если больного отвлечь, он дает прощупать живот довольно глубоко? Следовательно, можем предположить, что причина напряжения мышцы брюшной стенки зависит от легких или сердца. Легкие при прослушивании чистые. Надо проверить сердце...

Немедленно сделали электрокардиограмму. Мелкоочаговый инфаркт! Если бы взяли на операцию, больной бы не выжил.

Такие истории в хирургической, клинике, которую отныне возглавляю, чуть ли не ежедневно. Тут уж основная забота не об авторитете, профессорском престиже, как бы человека под удар не поставить, неприятностей для себя и своих сотрудников не нажить!

Поэтому в подобных ситуациях работа хирурга отчасти напоминает работу следователя — детектива... В описанном эпизоде все как будто было в пользу «острого живота» — призывало к срочной операции. Все, кроме одного симптома, не подходящего под общую картину. А что такое один симптом, когда десятки других подтверждают несомненность первого диагноза?! Пренебречь им? Но пренебрегли бы — прощай, человек!

Так и у следователя. Бывает, что все факты, казалось бы, изобличают человека в преступлении. Есть только маленькое, крошечное «но». И опытный следственный работник не отмахнется от этого противоречия, как бы незначительно оно ни было. Все заново пересмотрит, переосмыслит, сопоставит и, смотришь, ниточка, потянувшаяся от этого «но», приведет к совершенно иному результату, чем предполагалось раньше.

А в клинике, если даже больного мне не показали, и с ним произошла беда, все равно основную ответственность несет заведующий. С него спрос, по самому крупному счету платит он. Поэтому нужно было не только учиться самому, но и учить сотрудников. И я вскоре выступил с большой статьей, в «Вестнике хирургии им. Н. И. Грекова», в которой обращал внимание практических врачей на симптомы, симулирующие «острый живот», но вызванные совершенно другими причинами. Статья стала настольным руководством для дежурных врачей нашей клиники, ее – чего я не ожидал – встретили с большим интересом в разных городах страны. Мне пришли письма с благодарностями, а из Донецка приехала доктор Подоненко за советом. Она сказала, что наблюдала много подобных больных. Нельзя ли на имеющемся материале написать кандидатскую диссертацию?

Познакомившись с черновыми набросками Анны Павловны Подоненко, я помог ей составить план диссертации, сказав, что если издать ее после отдельной книгой, врачи будут очень благодарны. И Анна Павловна успешно защитила кандидатскую, затем при моем содействии увидела свет ее монография, а позже под моим же руководством она защитила и докторскую на аналогичную тему. Сейчас она профессор, и я рад, что помог одаренному человеку войти в науку. От скромных занятий практического врача к известности ученого, труды, которого нынче изучаются в медвузах страны.

Кстати замечу, что среди моих учеников немало таких, которые шли к ученым степеням, начиная рядовыми врачами. Помня, какой дорогой к науке двигался сам, я всячески стремился разжечь искорку интереса к тому или иному вопросу, если замечал ее у кого-либо из молодых. Если врач проявлял настойчивость, дело всегда заканчивалось успехом.

...А примеров, когда хирург оказывается в крайне сложном положении, повторяю, бездна. Предельно выразительна в этом отношении старая латинская пословица: «Не тот хирург, кто сделал блестящую операцию, а тот, кто воздержался от ненужной операции!»

Приблизительно через полгода я окончательно уверился, что все направления деятельности кафедры мною полностью освоены. Больше того, я вижу их в перспективном развитии. И отныне можно смело внедрять в работу клиники новые разделы хирургии. К этому, кроме всего прочего, принуждали, как всегда, больные! Многие из них, узнав, что я уже не работаю в Институте усовершенствования врачей, отыскивали меня в 1-м Медицинском. Поэтому с первых же операционных дней у нас пошли на стол больные с заболеваниями пищевода, с гнойными процессами и раком легкого. Эти операции привлекали внимание не только всех врачей нашей клиники, но и соседних клиник. Приезжали энтузиасты из других городов. С особым вниманием относились к таким операциям студенты.

Вполне понятно, что за состоянием работы в клинике, которой до этого многие годы руководил прославленный хирург страны Ю. Ю. Джанелидзе, ревниво следили в Ленинграде и Москве. Ревность эта была оправданной: не сданы ли прежние позиции? По-видимому, оснований для опасений мы не давали. Это в какой-то степени подтверждается письмом, полученным мною в ту пору от Бориса Александровича Петрова — широко известного в медицинских кругах хирурга, автора многих оригинальных работ по вопросам медицины. Он писал:

«...Очень рад, что удалось побывать у вас в клинике, известной мне по прежним визитам. Ныне я с большим удовлетворением почувствовал в ней хороший, рабочий, полнокровный дух, и понял, что она попала в руки настоящего хирурга. Как и говорил Вам, и сейчас повторяю, что Ваша работа у операционного стола производит цельное впечатление. Я радовался за русскую хирургию, которая цветет и развивается, находясь в твердых руках...

С уважением
профессор Б. Петров
Москва, 22 января 1951 года».

 

С трогательной отеческой заботой следил за моими делами Николай Николаевич Петров. Радовался успехам, печалился при неудачах. Он высоко ценил мои хирургические способности, считал своим долгом направлять их по единственно правильному руслу — на благо отечественной медицины. Это ярко проявилось в следующей истории...

Года через полтора после избрания меня заведующим кафедрой я получил лестное предложение занять должность, которую тоже на протяжении десятилетий занимал Ю. Ю. Джанелидзе: заместителя директора Института скорой помощи по науке. И как только я согласился на это, от Николая Николаевича мне принесли письмо следующего содержания:

«Дорогой Федор Григорьевич!

Вы достигли многого.

Идите дальше вперед теми же темпами, а если можете — еще больше усиливайте их.

Однако задумайтесь над тем, что распространение работы на два учреждения вредно для обоих этих учреждений и особенно вредно для самого совместителя.

Не берите совместительства с активной работой, а если уж взяли, то бросьте и сосредоточьтесь в одном месте, иначе Вы расколетесь и снизите уровень своей работы, а это будет очень жалко, потому что людей с такими способностями, как у Вас, очень мало, и они обязаны развивать и еще раз развивать, но не распылять свои силы!

Ваш доброжелатель, гордящийся Вашими успехами
Н. Петров
1/Х-1952г.»

Я принял совет-предостережение учителя и оставил совместительство, сосредоточив все внимание на делах клиники, объем от которых рос как на дрожжах. Больных с заболеваниями легких и пищевода поступало все больше. Почти каждый операционный день я делал какие-нибудь внутригрудные операции. И вскоре услышал, что по клинике ходит шопоток: « Углов, кроме как на грудной клетке, ничего оперировать не умеет…»

Пришлось дать указание, чтобы мне готовили больных с самыми различными заболеваниями. В течение трех месяцев проводил показательные операции с обязательным присутствием на них всех врачей клиники. Неоднократно оперировал, начиная с грыжи и аппендицита и кончая тотальной резекции желудка… Разговоры, конечно, тут же затихли, и я снова мог развивать тот раздел хирургии, который привлекал меня тогда сильнее других, - хирургию легких. Ведь после выхода в свет моей монографии « Резекция легких» больные стали приезжать к нам из всех республик нашей страны, и требовалось совершенствовать уже найденное, искать новые, более оптимальные варианты успешного лечения…

В ту пору волновал вопрос о размерах удаляемой легочной ткани. Долгое время я, как, впрочем, и другие хирурги, оперировавшие на легких, резецировал или все легкое, или его долю. Но случалось, когда у больного при полностью пораженной одной доле у другой бывал затронут лишь один из ее четырех сегментов. И тогда многие удаляли все легкое, опасаясь, что если оставить в неприкосновенности ту, с небольшим поражением долю, процесс будет развиваться, потребуется вторая, еще более тяжелая операция. И неизвестно, чем она кончится!

Так, в 1948 году в клинику поступил больной Пономарев, тридцати двух лет, с тяжелым легочным нагноением. При бронхографии, то есть при контрастном исследовании бронхиального дерева, у него появились крупные расширения бронхов (бронхоэктазы) нижней доли слева, а незначительные изменения в верхней доле распознаны не были. Это происходило в то время, когда опыт и знания в такого рода делах у меня лишь приобретались. Я, пошел на резекцию только нижней доли, и хоть операция далась с трудом, больной поправился. Беспокоило, что выделение мокроты у него заметно снизилось, но полностью не прекратилось. Нужно было опасаться новой вспышки…

И через полтора года это произошло. Пономарев снова оказался у нас. Теперь обследоывание показало наличие крупных бронхоэктазов во всей верхней доле. Больной упорно настаивал на операции, а я колебался. А когда в конце концов решился, она, как и предчувствовал, стала роковой для Пономарева: пациент умер на столе от тяжелого шока.

Этот больной четверть века стоит у меня перед глазами. Как укор. Следовало еще перед первой операцией более тщательно провести бронхографию, чтобы понять, какие же изменения были у него тогда в верхней доле… Сейчас я отчетливо представляю, что у Пономарева бронхоэктазы поразили на ряду с нижней долей легкого так называемый язычковый сегмент верхней доли, и требовалось за один этап – только так – удалить все это вместе. Конечно же, больной поправился бы, возможно, был бы жив - здоров до сих пор.

Поэтому я начал прежде всего подробно изучать структуру бронхиального дерева. Наверное, понятно, почему такое название – бронхиальное дерево? Бронхи делятся на мелкие, отходят от крупного ствола, как ветви у дерева… Такие ветви именуем сегментами бронха. Их при операции можно отсечь, не принеся вреда всему дереву. Но (всюду это «но»), если доли легкого разделены меж собой плеврой, то каждый сегментарный бронх, артерия или вена запрятаны в толще легочной ткани. Лишь отыскав их и перевязав, можно каждый сегмент удалить отдельно! А поскольку сегмент убрать сложнее, чем долю или даже все легкое, многие хирурги, видя, что кроме пораженной одной доли в другой есть изменения хоть в одном сегменте, резецировали все легкое. Меньше хлопот и надежнее! Однако для человеческого организма – особенно растущего! – немаловажно: будет ли у него удалено все легкое или только часть его… Последнее предпочтительней. В чем была сложность?

Первое: с помощью бронхографии точно определить, какие участки легкого поражены. Второе: после удаления доли легкого осуществить еще сегментарную резекцию, то есть убрать пораженный сегмент. Эта операция почти такая же сложная, как удаление доли. Следовательно, при одной операции хирург как бы делает две – обе одинаково большие и одинаково опасные. И вскоре я должен был пойти на это… Меня окольным путем разыскало письмо от некоей Косолаповой из Москвы. Она, купив мою книгу « Резекция легких», адресовала письмо в издательство с просьбой передать его профессору Углову. В аккуратно написанных строчках был крик о помощи: спасите моего мальчика! Косолапова спрашивала, можно ли ей с сыном приехать…

Я как раз на несколько дней собирался в Москву, а поэтому послал Косолаповой открытку, что приблизительно в такой-то день и такие-то часы зайду к ним сам и посмотрю мальчика.

В прихожей меня встретили молодая женщина и высокий худенький подросток лет четырнадцати. От меня не ускользнуло явное недоумение, даже разочарование на их лицах. По-видимому, не такого профессора тут ждали! Ведь я выглядел намного моложе своих лет, а тут еще небольшой рост...

— Другим вас представляли у нас в семье, — смущенно и откровенно призналась Анна Ивановна. — Я, читая вашу книгу, пытаясь представить, какой же он, этот ученый, невольно думала...

— ...что он обязательно старый, седой и борода у него или клинышком, или лопатой, во всю грудь, — шутливо докончил я.

— Именно так, — еще больше смутилась хозяйка.

Мне это было знакомо. Приезжает, бывало, какой-нибудь солидный врач с периферии, постучит в дверь кабинета, скажет: «Мне бы профессора Углова...» — а сам смотрит через мою голову: не сидит ли он в глубине комнаты?

— Пусть вас не смущает моя «молодость», — успокоил я Косолаповых. — Пятый десяток размениваю, а профессора в этом возрасте, честное слово, бывают!

Шутил, чтобы у хозяев скорее исчезла неловкость первых минут. Затем попросил мать рассказать, как началось заболевание сына, как проходило, где и как лечили его...

Алеша, оказалось, в восемь лет тяжело болел левосторонней пневмонией. Антибиотики только входили в практику, и мальчика вначале лечили по-старому: банки, горчичники... У смерти вырвали, но с тех пор температура стала упорно держаться на 37,3 — 37,6°. Не проходил кашель. Алеша жаловался, что у него мало сил. Резвого, цветущего мальчика словно подменили. Теперь он был вял, апатичен, угас интерес к школьным занятиям, шумным играм. Мать — учительница — вынуждена была оставить работу, стала заниматься с сыном дома. Тянулся месяц за месяцем, год за годом, но улучшения не было. Даже, наоборот, усилился кашель, перепады в температуре участились. Вводимые в больших дозах антибиотики приносили облегчение лишь на короткий срок.

Анна Ивановна старалась разыскать и прочитать все, что касалось легочных заболеваний. Но знакомство с медицинской литературой утешения не давало; терапевтическое лечение в данном случае малоэффективно, а операция, которая нужна Алеше, пока не делается... Анна Ивановна не хотела верить хирургу и, прослышав, что операции на легких проводятся в клинике, добилась, чтобы сына взяли туда. Там установили, что у мальчика полностью поражены нижняя доля и часть верхней левого легкого, и сказали матери:

— Вашему сыну предстоит большая операция — удаление легкого. Мы опасаемся, перенесет ли такой ослабленный мальчик эту операцию? И воздерживаться от операции не советую: у ребенка начинаются изменения в моче. Подумайте... Сейчас Алешу выписываем, а осенью, приходите снова, поставим вас на очередь...

Анна Ивановна увела сына из клиники в полном отчаянии. То, что услышала, поразило ее своей неумолимой жестокостью. Убрать все легкое! Следовательно, сын на всю жизнь, еще не начав ее толком, будет инвалидом. Доктор объяснил, что та половина грудной клетки, в которой удалят легкое, станет отставать в развитии. Значит мальчику суждено быть кособоким. А главное, если даже идти на такие жертвы, то все равно мало шансов, что Алеша выдержит мучительную операцию… К тому же надо еще записываться в очередь, да и то осенью, и неизвестно, когда состоится операция. Как же быть, кто подскажет?

В эти дни тягостных размышлений Анне Ивановне и попала в руки моя книга «Резекция легких». Я, слушая грустный рассказ, рассматривал рентгеновские снимки и бронхограммы, сделанные, чувствовалось, опытным специалистом.

Картина вырисовывалась ясная. У мальчика типичное поражение нижней доли и одного сегмента верхней доли левого легкого. Ему предполагают удалить все легкое, потому что легочная ткань поражена в обеих долях. Однако, когда в верхней доле затронут лишь один сегмент, а остальные три не задеты, можно применить сегментарную резекцию. Ведь сохранить три крупные сегмента верхней доли — значит, оставить ребенку почти половину легкого! Это имеет большое значение, так как оставшаяся часть легкого создать нормальные условия для работы сердца, не позволит ему сместиться. Левая половина грудной клетки будет развиваться, как и правая, следовательно, исчезнет опасность искривления позвоночника, западения реберных промежутков, опасность появления той самой кособокости. Обдумав все, я сказал Анне Ивановне:

— Операция, конечно, неизбежна. Только она способна спасти мальчика. Может быть, удастся даже сохранить часть верхней доли легкого... Приезжайте в нашу клинику, там будем вместе решать.

Когда Анна Ивановна вместе с Алешей приехала в Ленинград, мы, обследовав мальчика, поняли, что он не просто слаб, а до крайней степени ослаблен. К операции придется готовить его долго, и все равно угроза для жизни останется большой. А если делать сегментарную резекцию, то есть практически делать двойную операцию — риск, естественно, также будет двойной. Удалить все легкое – обречь ребенка в будущем на инвалидность. Если мальчик не вынесет двойную операцию, мать может сказать: «Лучше б он жил инвалидом!» А не скажет, и без ее слов будешь мучиться. Так что, борясь за полное выздоровление Алеши, можно потерять... его жизнь. Что же: рискованные меры или надежные полумеры?

Между тем Анна Ивановна сдружилась с лечащим врачом Алеши Лидией Ивановной Краснощековой. А узнав ее ближе, была рада, что именно Лидия Ивановна, а не кто другой, лечит отныне сына: столько в ней доброты и беспокойства! По двое, по трое суток не отходит она от больного после операции, пока не убедится, что плохому уже не быть, человек пошел на поправку… И тему для кандидатской взяла такую, что ближе всего ей: предупреждение операционных осложнений и борьба с ними… Ей можно доверить Алешу!

Я, замечу, тоже весьма уважал и ценил Лидию Ивановну за беззаветную преданность больным. И когда у меня был особенно тяжелый пациент, требующий самого тщательного ухода, я старался, чтобы он непременно попал к Краснощековой. Тогда можешь быть спокоен. Если над больным нависла угроза, Лидия Ивановна сама не своя ходит, а повеселеет тот, и она веселая! Как обязана медицина, ее прогресс таким вот, как Лидия Ивановна, врачам! Нет за ними великих открытий, есть долготерпеливая работа, обеспечивающая подготовку и успех этих открытий в будущем… Они, по сути, труженики науки, без которых та не может быстро идти вперед.

Я видел тогда, как терзалась Анна Ивановна. Да и сам по-прежнему находился в больших сомнениях. Обязан был поделиться ими с матерью Алеши, хотя это всегда невероятно трудно: говорить о возможности смерти. Мы долго с ней беседовали накануне операции. Я повторил, что без хирургического вмешательства Алеше надеяться не на что, но операция – надо правде смотреть в глаза – связана с риском для жизни. Кроме того, не исключается возможность каких-либо осложнений, способных после резко снизить эффект этой операции, а предугадать их нельзя.

- Все, что в моих силах, поверьте, постараюсь сделать, - сказал я. – Сделать как можно лучше.

Анна Ивановна, рассматривая рисунки в моей книге, говорила, что она знает теперь, как важно сохранить Алеше хоть часть легкого.

- Риск, Анна Ивановна, возрастает. Очень возрастает. Вы- мать. Как скажете, так и будет.

Я не торопил ее с ответом, понимая, как тягостно произнести ей «да» или «нет»… Наконец она ответила:

- Алеше нужно сохранить часть легкого! Нужно! Я полагаюсь на вас!

А на кого могу положиться я? Конечно, если операция удастся, и Алеша станет здоровым человеком — он будет обязан этим не только искусству хирурга, но и матери, разрешившей врачу рискованную операцию. Она поступила разумно и ответственно, как вправе поступить лишь любящая мать... А если операция ускорит гибель Алеши? Простит ли мать хирургу? «Я полагаюсь на вас...» Как много стоит за этими словами для врача, для матери Алеши, для самого мальчика... Как тесно сейчас переплелись их судьбы!

Вполне понятно, что на операцию я шел с волнением. Думалось, что где-то в одном из коридоров клиники потеряно бродит сейчас Анна Ивановна. Ведь нет мук сильнее, чем мук матери, когда ребенок в опасности и сама она бессильна помочь ему!

Мое волненье, естественно, усугублялось тем, что я уже хорошо знал этих людей, привязался к ним. Все последнее время мы встречались каждый день. Я страстно хотел помочь им, вернуть счастье, похищенное злой болезнью.

  Один крупный хирург писал в своих записках, что он старается не сближаться с больными, не привыкать к ним: в случае несчастья не так переживаешь... Бесспорно, в этом заключен определенный смысл. Однако я сторонник противоположного взгляда. По-моему, если хирург ближе знает больного, если тот стал роднее и дороже за время их знакомства, он с большим вниманием отнесется ко всем мелочам предоперационной подготовки и послеоперационного ухода. И в ходе операции перед ним будет не человек «без имени», а хорошо известный ему человек, без которого уже трудно представить существующий мир.

Алеша Косолапов, повторяю, стал для меня родным и близким. И в этом случае — как в ряде предыдущих — я ставил себя в щекотливое положение. Мальчика до меня смотрели в Москве, в прославленной клинике страны, и там не посчитали возможным запланировать операцию, которую я сейчас готовился провести. А ведь в техническом отношении специалисты московской клиники стоят чуть ли не на первом месте в Советском Союзе. Значит, были у них свои немалые соображения, которые помешали осуществить данную операцию. А может, лишь потому это, что пока считают себя неподготовленными? Ведь в отечественной медицинской литературе еще никто не сообщал, что подобная операция где-то проводилась...

Нет, по-моему, нужды подробно описывать операцию, давшуюся нам с большим трудом.

  Замечу лишь, что это была не просто тяжелая легочная операция со всеми ее сложностями и неожиданностями, о которых уже рассказывалось на предыдущих страницах. Это, по существу, были две тяжелые операции за один раз, да к тому ж проводимые впервые — и не у взрослого человека, а у ребенка.

Читателям, наверно, небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба Алеши Косолапова?

Мы по сей день с ним добрые друзья: изредка видимся, изредка обмениваемся открытками к праздникам и торжественным датам. Так что я в курсе семейных дел Косолаповых.

Алеша, закончив десятилетку, задумал поступить в физико-технический институт, однако боялся, что не пройдет медкомиссию. К его радости, при просвечивании в рентгенкабинете ничего не заметили (значит, так хорошо расправилась оставшаяся доля!). А когда терапевт обратил внимание на рубец на груди, юноша слукавил: «Это я в детстве, падая с дерева, напоролся на сучок...» И сейчас Алексей Иванович Косолапов — ведущий специалист одного из подмосковных заводов, отец двух детей. Анна Ивановна, разумеется, во внуках души не чает, и при наших встречах нет-нет да и скажет, что тот незабываемый день был вторым рождением для каждого из их семьи.

А нам тогда на примере Алеши Косолапова стало ясно, что надо стремиться делать такие операции, которые дают наиболее полное выздоровление. Конечно, опасность при этом возрастает, ответственность и переживания хирурга становятся неизмеримо сильнее.

  Риск — он есть всегда, как бы ни совершенствовали технику той или иной операции, какие бы защитные средства ни вырабатывали для предотвращения осложнений! При операции у Алеши Косолапова мы шли на громадный риск, зато получили столь блестящий результат, о которых ни мы, ни его родные не могли и мечтать! И так в деятельности настоящего, мыслящего хирурга – постоянно. Каждый раз, решаясь на сверхсложную операцию, он стремится спасти человека и при этом отлично сознает: при неудаче придется пережить много тягостных минут, душевных терзаний…

ШИРОКИМ БЫЛ ДИАПАЗОН вопросов, которые приходилось разрабатывать в клинике. Как обычно, они назревали с появлением пациентов, имеющих сложные заболевания, лечить которые пока не умели или лечили без должного эффекта… Любая из возникших проблем требовала квалифицированного, на современном уровне решения. И отдельные вопросы я поручал тому или иному сотруднику кактему для кандидатской или докторской диссертации. Понятно, что сам я обязан был находиться в курсе всех достижений медицины, быть подготовленным во всех ее разделах. Здесь, к месту могу сказать, что под моим руководством защищено восемнадцать докторских и свыше шестидесяти кандидатских диссертаций на самые различные темы общей и грудной хирургии. А это значит, я должен был определить тему, помочь составить план, проверить, исправить, а порой полностью изменить направление работы, если видел, что диссертант сбился с правильного курса, и, главное, добиться того, чтобы эта работа действительно вносила бы вклад в медицинскую науку. Тут я, кажется, могу чувствовать себя удовлетворенными: ни одна из защищенных диссертаций моих учеников не была отклонена Высшей аттестационной комиссией, что подтверждает их активность и ценность.

Много внимания мы уделяли хирургическому лечению зоба: прооперировали более полутора тысяч больных, в том числе с внутригрудным зобом, при котором встречались все сложности и неожиданности, присущие операциям на грудной клетке. Проявили себя в лечении острого холецистита, кровоточащей язвы, некоторых эндокринных заболеваний, ставивших перед нами запутанные диагностические и тактические задачи. Особенно памятные волнения и трудности связаны с больными, у которых находили аденому паращитовидных желез. Ведь тут как: появится у человека опухоль с горошину, а таких дел натворит, разобраться, что к чему, невозможно...

Так, поступила в нашу клинику сравнительно молодая женщина с сильнейшими болями в ногах и во всем теле. Врачи, до этого неоднократно обследовавшие ее, не находили ничего патологического, считали, что она «типичная тяжелая истеричка». А когда она попала в больницу с переломом бедра, оказалось, что у нее многочисленные следы старых переломов ребер и других костей, и к тому ж камни в почках. Внимательное изучение рентгеновских снимков костей этой женщины и общее обследование у нас в клинике показали, что у нее крайне мало кальция в костях, отчего они и хрупкие. Следовательно, в организме нарушен минеральный обмен, в частности — обмен солей кальция и фосфора. Постепенно мы пришли к заключению, что это заболевание паращитовидных желез — маленьких, с чечевичное зернышко железок, расположенных на шее ниже щитовидной железы. Не опухоль ли? Сделали операцию. Да, опухоль, чуть меньше горошины. И как только убрали ее, больная тут же, на операционном столе, заявила, что боли и скованность во всем теле, которые мучили ее много лет, совершенно исчезли!

Я поручил заняться этой проблемой высокообразованному, инициативному хирургу Александру Львовичу Стуккей. И он, заинтересовавшись такими больными, бог весть где их находил. Вылечит одного, на его месте лежит уже другой. Этот уйдет, третий на очереди... В то время, как большинство хирургов в лучшем случае имеют опыт трех — пяти подобных операций, у Александра Львовича их было более сотни. Почему-то он не захотел оформлять свой опыт в виде специальной монографии и, человек щедрый, передал весь материал ассистенту Игнатьеву, чтобы тот сделал на этой основе свою докторскую.

Еще больше сложностей и, казалось, неразрешимых задач возникало у нас при диагностике и лечении больных аденомой поджелудочной железы. Известно, что последняя выделяет сок, необходимый для пищеварения. Но в толще этой железы расположена группа клеток (островки клеток), вырабатывающих инсулин, столь важный для углеводного обмена. Инсулин поступает непосредственно в кровь. Поэтому такие группы клеток и носят название желез внутренней секреции. Когда они работают нормально, организм снабжается инсулином в том строгом количестве, которое отвечает его жизнедеятельности. Но вот из этих клеток выросла маленькая опухоль, всего-то с горошину! И человек в беде... У него теперь вырабатывается в организме громадное количество инсулина, и он вызывает быстрое сгорание сахара в крови, нарушается углеводный обмен. Что болезнь эта страшная, можно показать па примере одной больной с ленинградской фабрики «Красное Знамя». Назовем ее Сметаниной. Было ей в ту пору пятьдесят пять лет.

Началось все у Сметаниной с внезапных приступов слабости и головокружения, которые порой заканчивались тем, что она теряла сознание. Обычно происходило это утром или, наоборот, в конце рабочего дня. Сначала изредка, затем чаще и чаще... В поликлинике при осмотрах и обследованиях ничего серьезного не находили. А приступы становились все более сильными и продолжительными. Нередко они были как припадки эпилепсии — с судорогами. После одного из таких, протекавших особенно бурно, Сметанину увезли в психиатрическую больницу. Там она пробыла несколько месяцев, и приступы по-прежнему мучили ее. Однажды, упав, она сломала себе ногу, и с этим переломом ее доставили к нам в клинику.

При обследовании больной был отмечен очень низкий процент сахара в крови. Когда же провели биохимические исследования с сахарной нагрузкой, выявили в крови высокое содержание инсулина. Это могло вызываться аденомой поджелудочной железы и другими причинами, определить которые весьма сложно. Практически нет таких данных, по которым можно было бы с исчерпывающей полнотой решить природу гиперинсулинизма. И все же после всестороннего обследования Сметаниной и неоднократных консультаций с крупнейшим эндокринологом страны Василием Гавриловичем Барановым мы убедились, что все беды больной происходят именно от опухоли поджелудочной железы. Следовало сделать операцию: поискать опухоль и, если удастся найти, удалить. А это — задача не из простых! Больная, заметив, что, поев сахару или чего-нибудь сладкого, чувствует себя несколько лучше, неприятные ощущения, досаждавшие ей, притихают, стала употреблять сахар без меры, по полкилограмма и больше в сутки. Естественно располнела от этого выше всякой нормы. Полнота и постоянные эпилептические припадки у Сметаниной страшили нас. Вдруг мы не найдем опухоль или, что не исключается, причина кроется не в ней, тогда оперативное вмешательство, несомненно, ухудшит состояние больной и может повлечь за собой смерть. А тут еще неясен вопрос, как поступить с опухолью. Если удалить только самое опухоль, можно повредить протоки поджелудочной железы и вызвать расплавление окружающих тканей ее соком. Резекция же самой поджелудочной железы вместе с опухолью не всегда возможна, так как при расположении опухоли в головке надо удалить железу всю, что почти невыполнимо... Сто препятствий на пути!

Все же, учитывая полную безнадежность положения больной, бесперспективность любого терапевтического лечения, мы решили пойти на операцию. Это была единственная возможность, дающая хоть какие-то шансы на спасение Сметаниной от неминуемой гибели, избавление от тяжкого недуга, приведшего ее, по сути дела, к деградации... И дочь больной, которой мы объяснили ситуацию, согласилась с нами.

На операционном столе, дав наркоз, мы все время внутривенно вводили больной глюкозу, чтобы предотвратить возможность припадка эпилепсии. Большое количество жира мешало мне подойти ко всем отделам поджелудочной железы, детально обследовать ее. При общупывании попадались плотные участки, похожие на опухоль. Я вырезал их, посылал на срочное гистологическое исследование. Ответ всякий раз был отрицательный. Наконец в хвостовой части железы удалось обнаружить опухоль с небольшую фасолинку: она по цвету и по плотности отличалась от вещества самой железы. Я ее иссек и так же, в срочном порядке, отправил в гистологическую лабораторию. Оттуда сообщили: инсулома, то есть опухоль, вырабатывающая инсулин, причина всех несчастий этой женщины! Немедленно прекратили вводить глюкозу. Тут же проведенное исследование сахара крови показало, что он с сорока единиц, бывших до операции, подскочил сразу до двухсот восьмидесяти (вместо 80 — 100 по норме). Сомнений не оставалось: причина заболевания ликвидирована. Теперь, пока в организм инсулина поступает мало, а клетки лишь приспосабливаются, нужно временно вводить его под кожу...

На наших глазах человек переродился! Все неприятные ощущения у Сметаниной исчезли, судороги и приступы потери сознания остались в прошлом, не было уже чувства неполноценности, болезненности, приходила в норму психика... Женщина стала прежней Ольгой Кузьминичной, какой знали ее когда-то все на фабрике. Через месяц при выписке она обошла все наши кабинеты. Широко расставив руки, заключала каждого в свои объятья и троекратно целовала. «Я уж вас по-свойски, — говорила она, — как родственников. Пошли мои старые мученья вашим врагам, а вам — одну только сладкую жизнь!»

Кто-то из врачей тут же шутливо заметил: «Сладкую? Нет уж, Кузьминична, ни нам, ни вам избыток сахара ни к чему. Мало — плохо, сверх меры — тоже худо...» — «Само собой, само собой, — торопливо отозвалась Сметанина, — пусть тогда и сладкую жизнь враги себе возьмут! А мы лучше так останемся, что имеем!..» Все рассмеялись...

Впоследствии подобными больными в клинике занималась Лидия Ивановна Краснощекова – обследовала их, ставила диагноз, принимала активное участие в операциях. Десятки людей с такой болезнью обязаны операции своей жизнью. И хотя после истории со Сметаниной мы уже смелее шли на операции, трудностей хватало. То вовсе невозможно было отыскать опухоль, и мы зашивали рану, а потом через какое-то время, ввиду тяжелого состояния больного, снова предпринимали операционное вмешательство; то опухоль, к нашему удивлению, обнаруживалась где-то в стороне от поджелудочной железы; то она находилась в головке и не поддавалась удалению... Что ни больной — уникальный случай. Однако мы упрямо, снова и снова вели поиски... Так закладывался опыт.

Но основную проблему — операции на легких — я по-прежнему держал в центре всей работы клиники. За три года мы прооперировали больше двухсот пятидесяти легочных больных. Успех сопутствовал нам. К этому времени уже невозможно было приобрести где-либо мою книгу «Резекция легких», и издательство, учитывая настойчивые пожелания врачей и студентов медвузов, предложило мне подготовить переработанное и дополненное новыми разделами переиздание монографии. Оно увидело свет в 1954 году и было встречено самыми добрыми печатными откликами крупнейших наших хирургов Б. Э. Линберга и Е. В. Смирнова.

Я в это время при всей занятости организационными и общехирургическими вопросами в клинике уже искал подходы к разработке новых задач, что выдвигало перед нами время.